Четверг, 28.03.2024, 11:09Главная | Регистрация | Вход

Меню сайта

  • ПОСЕТИТЕЛИ САЙТ
  • Категории каталога

    Форма входа

    Приветствую Вас Гость!

    Поиск

    Друзья сайта

    • Официальный блог
    • Сообщество uCoz
    • FAQ по системе
    • Инструкции для uCoz

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 24

    Статистика


    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    Каталог статейКаталог статей
    Главная » Статьи » Мои статьи

    «КАРА ПИШИК»

     «Кара пишик»

                                                  Калейдоскоп воспоминаний

     Живых простых русских мужиков я увидел гораздо раньше, чем великих русских мыслителей, ученых, писателей и художников, портреты которых украшали стены во всех классах нашей сельской семилетней школы, куда я тщетно рвался, аки толстовский Филиппок.

    В глухом, как подбитый танк, ауле начинал свой разбег пяти лет отроду черненький сорвиголова, напоминающий гибрид бурьяна с чертополохом в опустевшем, заброшенном дворе. И это при живых-то родителях!

    Мать, которая ни разу в жизни не погладила меня по голове, была немногословная, скупая на нежные слова, зато непредсказуемый отец держал меня в вечном напряжении, нет-нет зажимая своего первенца в объятиях, как птичку в кулаке, а порой тот же кулак совал мне под нос, ласково вопрошая: «Чем пахнет?»

    Так вот в этом далеком от более-менее цивилизованной столицы ауле стоял в гордом одиночестве местный «супермаркет», то бишь магазин смешанных товаров, в котором по идее председателя колхоза наметился капитальный ремонт.

    Поскольку мужское население села не держало в руках никаких инструментов, кроме лопаты, вил или серпа, из райцентра были выписаны столяры, каменщики, маляры и еще какие-то специалисты по строительству.

    И все они были, как назло, русские. А кто в те годы в колхозе говорил по-русски? Две практикантки – фельдшерица и учительница, ну и те несколько парней, демобилизованных из армии. Но как эти наши односельчане коверкали слова на незнакомом мне языке, я понял лишь тогда, когда со временем сам выучил русский, а тогда с гордостью и завистью заглядывал им в рот, и казалось, что они вернулись со службы совершенно другими людьми, попросту говоря, едва ли не волшебниками.

     

    Был даже анекдотичный случай, когда какой-то вернувшийся в аул вояка решил повыпендриваться перед аульчанами, пришедшими поздравить главу многодетной семьи с возвращением первенца в целости и сохранности, и к месту и не к месту вставлял в свою речь русские слова. Одному из гостей показался подозрительным его лексикон, и он решил проверить новоявленного полиглота: «Скажи-ка, дорогой, как будет по-русски «гел бярик»?» -- «Какой наивный вопрос! «Гел бярик» по-русски означает «иди сюда». Гость оказался настырный: «А как будет «гит анрык», то есть «иди туда»?» -- «Ну что ты, совсем, что ли, тупой? Если хочешь сказать по-русски «гит анрык», то надо встать на противоположную сторону и скомандовать: «Иди сюда!»

     

    И заведующей, и продавщицей, и уборщицей в магазине работала наша близкая родственница, которая с помощью тех же строителей закинула меня на самый верхний, самый грязный стеллаж, откуда я должен был подавать вниз пыльные книги, на которые никто никогда и не смотрел, не говоря уж о покупке. Это были в основном тома Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса, переведенные на туркменский, как позже выяснил, сотрудниками Института марксизма-ленинизма.

    Расстояние от стеллажа до потолка было не больше полуметра, и мне приходилось двигаться на четвереньках. Уже всего за каких-то полчаса руки деревенели, спину ломило, а веселые мужики беспрерывно прикрикивали сквозь смех: «Давай, кара пишик!»

    Русские не меньше коверкали наш язык, потому что «кара пишик» означал «черный котенок», и в туркменской транскрипции слово «кара» звучало, как «гара».

    Короче говоря, никто не оставался в долгу...

     

    Рядом с магазином, если мерить шажками пятилетнего карапуза -- в двадцати, а для взрослых -- в десяти метрах, находилась врытая в землю огромная цистерна для керосина, где очередь порою змеилась на добрую сотню шагов.

    Тогда я только понял, какая фантастически разнообразная посуда имелась в нашем забытом Богом ауле!

    «Выставка» начиналась с трехлитровой стеклянной банки из-под маринованных помидоров и огромных, как противотанковый снаряд, огурцов, пожелтевших еще в прошлом году. Дальше шли десятилитровые ведра, двадцатилитровые канистры, пятидесятилитровые фляги, в которых в далекие добрые времена возили в райцентр молоко.

    Я обычно пристраивался к очереди с десятилитровым ведром, и в мою задачу входило не опрокинуть эту проклятую посудину до маминого прихода.

    Видимо, с тех пор в моей душе гнездилась ненависть ко всяким очередям, за чем бы они ни тянулись.

    Только изредка очередь вызывала во мне нескрываемую радость, когда грузовик с такой же цистерной задерживался то ли на соседней железнодорожной станции, то ли на ближайшем разъезде, пока ее не наполнял под самую завязку проходящий нефтяной караван. И у сборной команды шпингалетов появлялась возможность организовывать «дерби в премьер-лиге» с тряпичным мячом или помятой консервной банкой.

    Поскольку в те годы самым высоким достижением техники в нашем селе были примусы, керогазы и панусы, то бишь высокие петельные лампы для полевых освещений, которыми в основном пользовались ночные поливальщики, мирабы – распределители арычной воды, любое хозяйство выглядело, как темная пещера.

    Словом, перефразируя набившее оскомину утверждение: «Капля воды – крупица золота», можно было смело заявлять: «Капля керосина – крупица золота».

    И тогда я впервые услышал фразу: «Если Аллах кого-то стукнет кулаком, тут же посох пророка запляшет по спине того бедолаги». Это я к тому, что если сам Всевышний забыл о каком-то бедном колхозе, то районное, областное и столичное начальство и подавно отвернется от горемычных колхозников. Но отчеты о выполнении плана не забудут требовать регулярно.

     

    Однажды... «Однажды шел дождик дважды»... Так вот однажды, в самое пятидесятиградусное пекло, когда не то что очереди, ни одного прохожего не было на улице, «игроки большого футбола» стали свидетелями довольно-таки щепетильной истории.

    В тенечке, прислонившись спиной к магазину, сидел Мамед ага -- в возрасте между пожилым и старым, и рядом с ним в скучном настроении дремал его верный боевой осел, которому народ присвоил оскорбительное прозвище – ишак. А на земле лежал мешок муки весом в семьдесят килограммов.

    И некому было помочь не богатырского телосложения яшули погрузить муку на спину осла. Вокруг ни живой души! Да и в самом магазине сидела перед вентилятором одна лишь продавщица.

    Долго, очень долго сидел яшули. И вдруг заорет, как глашатай, созывающий народ на свадьбу какого-нибудь местного богача:

    -- Мор прошел, да? Все подохли, да? Блядский  аул, ау!.. Если б я сейчас скинул шаровары и стал бы брить седые волосы между ног, весь колхоз собрался бы тут в мгновение ока! (Он в сердцах назвал это конкретное место, да я не могу повторить...)

    Тут вздрогнула, встрепенулась наша родственница, то бишь заведующая, и перепугавшись, как бы тот на самом деле не исполнил свою угрозу, пулей вылетела из магазина и быстро схватила мешок с другого конца...

    Пытаюсь прокрутить назад разбросанную, перемешанную, до невозможного запутанную ленту событий середины прошлого века, но это не тот случай, когда...

     

    некий лысый, весь покрытый морщинами, как платоновский «такыр» (степные солончаки), старый бобыль очень любил смотреть порнографические фильмы задом наперед... Уж очень ему нравилось смотреть, как проститутка деньги назад отдает.

     

    У самого подножия гор, разделяющих нас с Ираном, слабо бился загадочный родничок, и никто не знал, куда девалась из него вода, которая никуда не текла. Правда, ключом она не била, хоть и пульсировала круглые сутки.

    Одно было несомненно странно – в этой водичке кишмя кишели темные, жирные пиявки, которым и воды не надобно, дай только высосать кровь из любого живого организма. Одни с их помощью лечились, другие отзывались пренебрежительно, мол, они помогают человеку спустить дурную кровь.

    Как-то двух соседских мальчишек родители решили отправить за пиявками, ну и моя мама снарядила меня на «охоту», всучив поллитровую банку с плотно закрывающейся крышкой.

    Двинули в дальний для нашего возраста путь. А на этом пути изобиловали заросшие травой огромные ямы, в которых, по рассказам стариков, в годы Второй мировой войны, врывшись в землю и оставляя на поверхности лишь стволы да башни, стояли советские танки.

    Думаю, об их наличии в «Тегеране-43» не ведали ни тот джентльмен с сигарой, ни другой, что сидел в коляске, это было известно только тому, который сидел в середине, ухмыляясь в усы.

    Танки, говорят, так и укатили, не сделав ни одного выстрела...

     

    Не нарадуюсь тому, что постыдное чувство трусости и боязни я оставил в глубоком прошлом, в детстве. А тогда... Тогда я трепетал от любого окрика, дрожал, как заяц в лапах медведя.

    Ох и потешались надо мной те маленькие засранцы, с которыми я был отправлен на «охоту». «Если хочешь набрать пиявок в свою баночку, -- сказали они, -- ты обязательно должен пройти через одну из этих ям, иначе не видать тебе удачи. Показать тебе, как это делается? А вот так!»

    Взявшись за руки, они пробежали через яму, но как только я собирался сделать то же самое, они в один голос крикнули: «Сейчас провалишься!» Я подошел к следующей яме, но они вновь вспугнули мою «птицу удачи»: «Сейчас взлетишь в воздух!»

    То проваливаясь, то взлетая, я заревел и, смешав сопли со слезами, побежал обратно, домой.

    Хорошо, что папы не было дома.

    -- Где пиявки? – первым делом спросила мама.

    Скрывать нечего. Сквозь всхлипывания пришлось все выложить.

    -- Куда банку дел?

    -- Не помню, кажется, там где-то выкинул. И вообще, мама, кому и для чего нужны эти гадкие кровососы?

    -- Боюсь, что скоро узнаешь.

    Когда тяжелая мужская ладонь высекла искры из моих глаз, я понял, кому они были нужны...

    Попробую поднять планку чуть выше.

    Помните, как я рвался в школу? С не меньшим страстью теперь я рвался из школы!

    До запаха женщины еще ой как было далеко, но...

     

    Детишки были в таком раннем возрасте, когда мама стала купать мальчика и его сестренку в ванной, не допуская со стороны сыночка преждевременной любознательности. И когда мама ненадолго вышла из ванной, чтобы ответить на чей-то телефонный звонок, мальчик стал изучать телесложение сестренки. Помолчав недолго, он обратился к ней с вопросом: «Оторвали?» «Нет», -- ответила та. «Отрезали?» -- «Нет». -- «Так и было?»

     

    А в раннем возрасте я был пленен двумя запахами – типографской краски и бензина. И это ничем нельзя было объяснить. Я вел себя наподобие глупого подростка, который натягивает на голову полиэтиленовый пакет, как торбу с овсом на морду лошади, и нюхает клей до одури.

    Нормальные дети искали в книгах что-то новое для себя, я же совал нос не туда, где был напечатан текст, а вдыхал в легкие особый запах еще никем не обнюханных картинок и рисунков. И тащился, выражаясь по-нынешнему, как судак по Енисею.

    И вторым моим бичом, как я уже говорил, был запах бензина.

    Разумеется, в цистерну с бензином я голову не совал, но собачьим нюхом за версту улавливал этот дурманящий «аромат» и шел на него, как маленький вампир, учуявший запах крови.

    Один мой хороший друг (напрашивается логичный вопрос: какой же он друг, если плохой?) рассказывал, что в колхозе, где он вырос, жила одинокая пожилая женщина, удивлявшая односельчан странной причудой: она сворачивала в трубочку кончик длинного головного платка, макала в бензобак грузовика и все время нюхала этот запах, даже астмой не страдала!

    До такого состояния, естественно, я не доходил, но вот грешок за мной водился. Но я и не пытался изжить из себя эту, как выражалась мама, «дурацкую привычку».

    Не знаю как насчет бензина, но неравнодушие к типографской краске удачно перехватила моя младшая дочь Гюльнара.

     

    Дело дошло до того, что однажды я на всю ночь стал полноправным хозяином электродвижка, с помощью которого работала небольшая бетономешалка.

    В конце пятидесятых и в самом начале шестидесятых правление колхоза решило забетонировать арык, начинающий свой разбег где-то в горах и разделяющий поселок на две части.

    Я был единственным подростком, путавшимся под ногами у взрослых. И когда люди в вечерних сумерках закончили работу и разошлись по домам, бригадир сунул мне какой-то гаечный ключ и попросил присматривать за движком.

    (Это был опрометчивый, как оказалось потом, шаг с его стороны, поскольку этот рискованный жест к утру вышел боком не только ему, но и всем сельским жителям.)

    Как только поселок погрузился в сон, движок взревел, как ракета на Байконуре, и все случилось, как в песне Визбора: «А город подумал – учения идут». А это я запустил движок! Убедившись, что с техникой все в порядке, я выключил движок, но «опытным» глазом уловил то ли сбой, то ли перебой в его работе.

    Спустя полчаса «запущена» вторая ракета.

    Через час – третья...

    С меня взятки были гладки. Проклятия посыпались на голову бригадира.

    Ракет в моем арсенале оставалось множество, но разъяренный от жалоб «доброжелателей» отец подоспел и протащил меня до самого дома за ухо.

     

    Во дворе, где размещался колхозный гараж, весь воздух был «ароматизирован» запахом бензина, и я мог даже ночевать там, если бы мать не звала домой во избежание отцовского гнева.

    В конце концов моя «сумасшедшая» -- это уже папа -- любовь к технике была вознаграждена, когда мой дядя – тракторист -- выпросил меня у родителей, пообещав им, что за всю ночь даст мне порулить «ДТ-54» и что ни один волосок не упадет с моей головы.

    «Да... уж...» -- как говорил Киса Воробьянинов -- «отец русской демократии». Какой там волосок, чуть сама голова не слетела с плеч!

    Работа дяди заключалась в том, чтобы разровнять пашню, для чего к трактору прицеплялось тяжеленное бревно, за которым, виляя из стороны в сторону, тащилась борона.

    Я же должен был сидеть на бревне, держась за воздух, и ждать, когда дядя повернет голову назад, чтобы убедиться в моем присутствии на «рабочем» месте.

    Дядя думал, что я намертво прикреплен к бревну, и на какое-то время не заметил исчезновения племянничка, сорвавшегося с подпрыгнувшего бревна.

    Не помню, через сколько времени он заметил, что торчит из жирного чернозема моя черная головушка, зато никогда не забуду, как трактор резко остановился, и я с трудом был выкопан из-под проклятого бревна. Главное, в целости и сохранности, если не считать сплошь ободранный в кровь правый бок.

    Но самое  главное, нам с матерью удалось эту травму скрыть от отца...

     

    Ни бабушки, ни дедушки со стороны матери не помню, поскольку я их никогда не видел. Но как же была влюбчива бабушка по линии отца и как удачно она передала это редкое наследство моему папочке, а тот в свою очередь – мне?!

    Впрочем, речь сейчас не обо мне.

    Ни одна молоденькая практикантка, будь она учительница русского языка или выпускница мединститута, не выпадала из поля зрения отца, который в отличие от остальных представителей мужского населения мог связать несколько слов по-русски.

     И, представьте себе, имел успех!

     

    Некий начальник какого-то учреждения, принимая на работу новую секретаршу, открыто разглядывал и буквально пожирал ее глазами. Заместитель нагнулся к шефу и произнес: «Четверо детей». Босс был потрясен сообщением и воскликнул: «Такая молодая и уже четверо детей?» -- «Не у нее, а у вас».

     

    Почему вспомнил этот предательский по отношению к отцу сюжет? Наверное, потому, что в шестнадцать лет, будучи еще несовершеннолетним, я поступил в университет и с ходу влюбился в девушку двумя курсами выше, у которой, по убеждению обывателей, был существенный изъян – бельмо в глазу.

    Когда сын туркмена выбирал себе невесту, люди поздравляли папашу жениха примерно так: «У твоего сына было два глаза, теперь их стало четыре».

    Как-то мой папаша приехал в столицу, чтобы навестить меня, и мой однокурсник по прозвищу Болтун решил по-своему поздравить его: «У твоего сына было два глаза, теперь их стало три».

    -- Как это понимать? -- уставился отец на меня.

    -- Видишь ли, папа, -- попытался я смягчить напряжение, -- у нее в одном глазу есть ма-а-ленькое пятнышко, но это не сильно заметно...

    -- В этом учебном заведении учатся пять тысяч студентов, и больше половины из них девушки. Неужели именно на твою долю выпала «честь» осчастливить эту бедняжку? Короче, или ты откажешься от нее, или позовешь сюда, и я помогу тебе.

    У меня не хватило мужества, чтобы позвать мою пассию к отцу на «допрос», зато хватило трусости отказаться от первой и наверняка серьезной ответственности за вверенную мне чужую судьбу...

     

    --------------------------------------------------------------------------------------------------------------

     

    Строители, выписанные из райцентра, закончили работу в «супермаркете» и, прежде чем отправиться обратно в председательском «газике», заглянули в правление колхоза за расчетом.

    Бухгалтера и кассиры в одном лице, как правило, бывают замешены из особого теста и ведут себя, словно собака на сене – «сам не гам и людям не дам».

    Им подавай кропотливый отчет, доказывай отменное качество своей работы, упорно и настойчиво требуй положенную сумму... Но это касается местных, своих. Приглашенным же из райцентра или еще выше, как говорится, вынь да положь.

    Вот и вышли мужики из конторы, все довольные, веселые.

    И заметили меня, чем-то недовольного, почему-то не веселого.

    Прежде чем сесть в машину, один из них крикнул: «Прощай, кара пишик!»

    И все засмеялись.

    Только мне было не смешно.

    Совсем не смешно...

     

                                                                                                                                        23.07.08

    Категория: Мои статьи | Добавил: shirali (16.05.2009)
    Просмотров: 996 | Рейтинг: 0.0/0 |
    Copyright MyCorp © 2024 | Сделать бесплатный сайт с uCoz