Четверг, 28.03.2024, 11:09Главная | Регистрация | Вход

Меню сайта

  • ПОСЕТИТЕЛИ САЙТ
  • Категории каталога

    Форма входа

    Приветствую Вас Гость!

    Поиск

    Друзья сайта

    • Официальный блог
    • Сообщество uCoz
    • FAQ по системе
    • Инструкции для uCoz

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 24

    Статистика


    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    Каталог статейКаталог статей
    Главная » Статьи » Мои статьи

    ДЕТСТВО, КОТОРОГО НЕ БЫЛО

    Остановив машину, подошел к ней, поздоровался. Убрав небольшой камень с проезжей части, она выпрямилась и с удивлением посмотрела на меня.

    О, какие у нее были молодые глаза!

    Зачем-то я представил свое журналистское удостоверение, чем удивил ее еще больше.

    -- Салам-алейкум!

    -- Алейк-салам.

    -- Простите, я из литературного еженедельника...

    -- Очень хорошо, сынок. А что это такое?

    -- Есть такая газета, мать.

    -- Зачем остановился? Бензин кончился?

    -- Бензину полный бак, мать, просто я хотел кое-что спросить у вас.

    -- Не надо меня называть «мать», детей у меня нет и никогда не было.

    -- Простите...

    -- Интересно, вот уже сорок два года я держу в чистоте этот участок дороги в двадцать километров, и ни одному человеку не было дела до меня... Тебя что, кто-то направил ко мне?

    -- Что вы, я сам...

    -- И о чем ты хотел спросить меня? В порядке ли все у меня с головой?

    -- Да нет же! Ради чего вы взяли в руки метлу и вышли на эту дорогу, вот что я хотел спросить.

     

    -- Не ради чего, а ради кого, сынок. В сорок первом, на следующее утро после нашей свадьбы, приехали какие-то военные, возле какого-то памятника согнали в кучу десятка два парней и пешочком погнали на станцию Безмеин. Я наспех собрала еду и теплую одежду и пошла рядом с родненьким до самой станции. Откуда я его проводила, там же и встречу. Он обязательно вернется! А с дороги этой я убираю щебни и камни, чтобы он не споткнулся невзначай. Понял, сынок?

    Ком в горле не позволил ответить. Я кивнул.

    -- Не удивляйся, что все это рассказываю без слез, -- продолжила женщина. – Слез не осталось, иссякли все... И вот что еще. Тут часто проезжает веселая молодежь, кото-рая так и норовит оскорбить меня, обидеть. Кто-то швыряет из окна окурок, кто-то бросает мелкую монету... Раз ты работаешь в газете, напиши об этом, попроси их, чтобы они так не делали...

     

    Когда я предложил главному редактору этот страшный сюжет, он расхохотался, закурил свое излюбленное «Золотое руно» и ответил:

    -- Да знаю я эту женщину, не раз проезжал мимо. Кому нужна твоя статья об этой выжившей из ума старухе, да еще в литературной газете?!

    И одной-единственной фразы, произнесенной мной в дверях кабинета, оказалось достаточно для заявления по собственному желанию:

    -- Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь станет убирать камни с нашей с тобой дороги...

     

    Говорят, если бы не соблазн измены, чего бы стоила верность. И многого бы стоила преданность, если бы ей не противостояло предательство?

    «Стоп!» -- говорю себе. Не надо стараться выглядеть умнее других.

    Да, однажды в жизни предал я человека. На заре туманного детства. И кого бы вы думали? Отца своего родного.

    Если других путает бес, меня попутала мама.

    Так нагло поступать тоже нельзя, думаю я теперь, вспомнив, как мой папочка с каким-то свертком под мышкой продефилировал мимо нашего дома, к которому будто и не имел никакого отношения.

    -- Иди за этим бесстыжим и проследи, куда он идет такой вороватой походкой, --  приказала мать. -- Да так, чтобы он не заметил тебя.

    К чему такая конспирация, когда и я, и мама прекрасно знали, куда время от времени ходил отец, как к себе домой. Я-то что, он бы прошел, если бы даже мать стояла на пути, но она никогда бы не опустилась до такой низости.

    Нет, вороватой эту походку никак не назовешь. Отец шел уверенно, даже  не оглядывался по сторонам.

    А шел он к той самой учительнице пения, которая после неудачного замужества жила в гордом одиночестве, шагах в ста (для взрослых – пятьдесят) от нашего дома.

     

    (Говорили, что первым на нее положил единственный глаз (второй был стеклянный) директор школы, но он был такой жмот, что полдня соскабливал остатки мяса с костей, прежде чем бросить их собаке. Еще я слышал, что первый же его визит к «певичке» закончился полным фиаско. Она выставила его в два счета вместе с «бесценным» подарком – треснутым блюдцем, завернутым в прошлогоднюю газету.)

     

    Наблюдая, затаив дыхание, из-за невысокого забора, я стал свидетелем  пикантной картины.

    Входная дверь распахнута. Женщина моет полы. Поскольку швабра еще не дошла до нашего колхоза, «певичка», красиво нагнувшись и виляя не совсем тощим задом, пятилась к выходу.

    Тихо, под нос себе напевая какую-то песню, она и не заметила, как подкрался  «наш котяра» и, швырнув в сторону сверток, обнял ее сзади.

    Замерла на миг. Медленно выпрямилась. Повернулась к моему папочке ангельским личиком, кажется, даже поцеловала его слегка. Затем схватила сверток и развернула прямо в прихожке...

     

    Отрез был такой красивый, что я сразу подумал о бедняжке маме, которой такая прелесть даже и не снилась. Она могла простить ему измену, что и делала не раз, но подобного чудесного материала на платье – никогда. Поэтому я не стал ее сильно расстраивать и, пропустив эпизод с ненавистной тряпкой, поведал о результатах своей «разведки»:

    -- Знаешь что, мама, когда они нырнули в другую комнату чуть ли не в обнимку, я приблизился к окну и решил подслушать, о чем они там шепчутся. Но я так испугался, когда она вдруг закричала, будто  ее ногами пинают. Чего она так орала-то, мама? Он что, бил ее?

     

    ...Побили меня. Сперва мать, первый и последний раз в жизни – кочергой по спине, а попозже отец запустил четко отработанный механизм.

    Его еще можно было понять, как-никак предали, но за что мать вслед убегающему сыну запустила еще и небольшим поленом, тогда мне было невдомек. Не по собствен-ной же инициативе я  влез в эту авантюру!

    Слухами земля полнится, а наш небольшой поселок переполнился ими, и отвер-гнутый директор школы теперь зуб точил на «певичку», но она отстояла свою «честь»...

     

    До шестидесятого года, пока население нищего колхоза потихоньку не стало перебираться к новому поселку с приличными домами и нормальными улицами, наш  славный Борме назывался аул.

    И в этом славном ауле, разделенном надвое одной незаасфальтированной улицей, были некоторые общественные учреждения – вышеупомянутый магазин, где можно было купить моршанскую махорку и хозяйственное мыло, медпункт с йодом и зеленкой (лечись -- не хочу!), библиотека, где несколько книг имели даже твердую обложку, читальня с пожелтевшими подшивками партийных газет, многие страницы которых варварски вырывались особо грамотными мужиками на самокрутку, контора с живым председателем, летний кинотеатр без дверей, зимний, в котором ненасытный шелкопряд, нажравшись листьев тутовника, превращался в коконы, и (уж хвалиться, так до конца) даже баня.

    Директор, кассир, сторож, уборщик, истопник – все эти функции исполнялись одним человеком без роду и племени, без жены и детей, без единого родственника и даже без собственной крыши над огненно-рыжей головой, по прозвищу Шепе.

    Слово Шепе означало «дружок», и жители аула так и закрепили за ним это прозвище, поскольку он сам обращался так ко всем без исключения. Как его звали по-настоящему, он даже сам не помнил. Рассказывали, что когда председатель сельсовета посоветовал ему оформить паспорт, он мягко улыбнулся и произнес: «Зачем, шепе?»

    Жил «шепе» в доме главного бухгалтера колхоза, если это можно было назвать жизнью, так как держали его как настоящего раба, выделив дровяной сарай без окон и дверей, чуть больше собачьей конуры. Раз в сутки еду, как и собаке, оставляли у входа. Благо, что не надевали намордник или ошейник...

     

    А баню посещала лишь местная элита – учителя, комсомольский актив с претен-зиями на светскость, учительница и медсестра, направленные на обязательную двухлетнюю отработку  после получения вузовских дипломов.

    Этот наш герой, в отличие от всех советских служащих, на работе не скучал. Знаете, что он придумал? Сейчас расскажу, вы только поверьте.

    Шел я однажды к однокласснику, жившему недалеко от бани. Вдруг заметил, как  высунулась наружу знакомая рыжая голова, которая позвала меня едва ли не кричащим шепотом: «Шепе! Шепе!» Смотрю, еще и руками машет и прижимает палец к губам.

    Зашел я в предбанник и... ахнул.

    В самом низу двери этот шельма расширил ножиком шов между досками и, чуть ли не лежа, наблюдал за ничего не подозревающими посетителями.

    Когда он, хихикая, пригнул мою голову к щели, я испугался не на шутку, что сердечко мое вот-вот остановится от нехватки воздуха.

    Моему еще невинному взору представилась картина, вспоминая которую и по сей день вздрагиваю.

    Направив в сторону двери всю свою оголенную красоту, в огромном тазике для стирки белья восседала моя учительница по русскому языку!

     

    Я выскочил из бани, будто самого окатили кипятком...

    Не знаю почему, но до утра ворочался в постели, так и не сомкнув глаз.

    Как назло, первый же урок был по русскому языку.

    На ней было длинное, до щиколоток, платье, но для меня она до сих пор сидела в том же большом тазике.

    Тут-то и впервые в жизни во мне проснулся мужчина. И, прошу прощения, не только в душе.

    Дернул ее черт именно в этот момент вызвать меня к доске. А у меня катастрофа из-за явных физиологических изменений, я не то что выйти из-за парты и предстать перед всем классом -- подняться с места не могу.

    -- Нурмурадов, я, кажется, к тебе обращаюсь, выйди к доске!

    -- Извините, -- отвечаю, -- не могу.

    -- Причина?

    -- Этого я тоже не могу объяснить.

    -- Что ж, придется поставить тебе двойку за поведение, давай сюда дневник.

    -- Пожалуйста, возьмите, вот он лежит.

    -- Чему улыбаешься, что-то не так в моей одежде?

    Чуть не заорал «да!», но вместо этого попытался увернуться от прямого ответа:

    -- Все нормально, просто я вспомнил о чем-то.

    -- Интересно, о чем же таком можно вспомнить в твоем возрасте?

    «Если бы ты знала, о чем, -- подумал я с веселой грустью, -- ты бы взяла и задушила меня на месте. И была бы права...»

     

    ...Братцы мои родненькие, друзья мои миленькие, ответьте мне, пожалуйста, кто-нибудь помнит трехколесный драндулет с ручным управлением для инвалидов? Машина не машина, игрушка не игрушка, а чистое издевательство над беспомощными людьми, по разным причинам оставившими на поле боя одну или обе ноги.

    Ни одному фронтовику не удавалось доехать хотя бы до соседнего села, и, если мотор заглох на выезде из аула, какому-нибудь нормальному транспорту приходилось брать сие недоразумение на прицеп, а если в пределах села, то нас, пацанов разного возраста, просили подтолкнуть это чудище, которое только и делало, что хрипело, чихало и кашляло, но никак не заводилось.

     

    Жил у нас по соседству одноногий дядька, машина которого прошла гораздо меньше километров, чем мы за ней. Он еще числился сторожем колхозного гаража, где стояло несколько машин – одна ЗИС-5 (завод имени Сталина), одна ЗИЛ (завод имени  Лихачева) и две ГАЗ-51 (горьковский автозавод).

    И вот однажды...

    А что в жизни случается дважды? Рождение? Смерть?

    Дважды в жизни случается... детство. В прямом смысле – когда жизнь берет разбег, в переносном – когда пенные волны бурной жизни разбиваются о прибрежные скалы и идет уже полный откат. Словом, «что млад, что стар».

    Тем не менее однажды мимо нашего дома на бешеной скорости пронеслись два костыля, тревожно скрипя и крича, что где-то явно случилась беда.

    Если б я был привязан цепью к стопудовой гире, потащил бы ее за собой или порвал бы цепь! Но мне не удалось догнать нашего инвалида даже на крыльях любо-пытства, зато увидел, как со двора гаража взметнулось к небу яркое пламя.

     У ворот уже собралась разношерстная толпа и спокойно набдюдала за тем, как легко горел тяжелый грузовик завода имени то ли Ленина, то ли Лихачева.

    Водитель охваченной пламенем машины рассказывал охваченному гневом предсе-дателю колхоза о том, как «ма-аленькая искорка от папироски упала в ма-аленькую лужу вытекшего из бака бензина...».

    Зачем-то оглянувшись, я увидел своих родителей. Впереди, естественно, встрево-женная мать, а за ней – отец своей вальяжной походкой.

    Прорвав ошалевшую толпу, я подбежал к трещавшей по всем швам машине и, сняв с себя курточку, стал гасить пламя!

    «Прыгай в кузов, дурак!» -- голос отца за кадром.

    «Угробил единственную куртку», --. это мама...

     

    ...Все мама да мама, папа да папа. Какие вы интересные, скажу я вам, дорогие читатели. А о моей красивой, вечно молодой, неподдельно веселой, уникальной и, самое главное, любвеобильной бабушке Пушкин будет рассказывать?

    И не пытайтесь, я ее в обиду не дам.

    Кто может похвастать бабушкой, выходившей замуж, когда возраст ее перевалил за девяносто лет? Да еще в одиннадцатый раз! То-то же.

    Приходилась она мне по отцовской линии.

    Папа был женат всего один раз, я – всего три раза. Но бабка удачно передала нам обоим своеобразное представление об измене и верности, о необязательном соблю-дении общепринятых норм «Морального кодекса строителя коммунизма».

     

    -- Я сама себе строю коммунизм! -- громко заявляла она обалдевающим сотрудни-кам ЗАГСа при каждой регистрации очередного замужества.

    -- Но ЭТО у вас в одиннадцатый раз! В вашем паспорте штамп уже некуда ставить, -- пытались ее урезонить.

    -- Так выдайте новый паспорт, для чего вы тут протираете юбки? – резонно пари-ровала «невеста». – Позвоните в паспортный стол, хотя чего звонить, вон они сидят в полуподвале, прямо под вашим кабинетом, пусть принесут сюда новый документ...

     

    И гнала бабулька перед собой очередного жениха прямиком в свою покосив-шуюся мазанку и тут же закрывала дверь изнутри, на засов.

    О чем они там говорили, мне еще было не интересно, чем занимались, мне еще рано было понимать, но выходил новый муж на улицу раз в сутки, по нужде, и с наступлением темноты.

    Кстати, все одиннадцать мужей у бабушки были разного возраста, но все они были моложе ее – кто на семь, кто на десять, а одиннадцатый как раз на одиннадцать лет, и уж совсем не кстати..

    .

    Ни один из них не ушел от нее живьем.

     

    Она не уставала их встречать, я устал их провожать.

    -- Иди, попрощайся с дедом, -- подталкивала она меня в спину каждый раз. -- И хотя бы для виду намочи глаза водичкой или понюхай луку...

    О ком плакать, Господи, как прощаться с человеком, когда даже не знаешь, как его зовут?

     

    Как известно, всяк по-своему передвигается к погосту. Кого-то несут, кто-то сам шагает, думая о не раз слышанной притче: «Где легче нести покойника, – спросил кто-то мудреца, – спереди или сзади?». «Это не суть важно, -- ответил тот, -- лишь бы не лежать на его месте».

    А кого-то и ведут...

    Почему на каждые похороны отец водил меня и что мне там приходилось пере-живать -- это отдельная история, и я расскажу о ней после глоточка виски и выкурив одну сигаретку с солидным названием «Мальборо».

    (Дешевые контрабандные виски под названием «Statsman» оставил кто-то из гостей, а «Мальборо» только у нас в «совке» да еще в странах, на улицах которых хотя бы раз появлялся красный флаг, считались элитными сигаретами. Как услышал недавно, оказывается, в самой Америке их курили бомжи, проститутки и грузчики в порту.)

     

    Вот меня опять ведут на кладбище за очередным «дедушкой», которого после бесконечной, заунывной, заупокойной молитвы (до погребения и после) спустят в царство Аида, где Харон, грея руки у огненной геенны, дожидается очередного клиента.

    Процесс погребения действовал на мою детскую душу удручающе. Представьте себе яму глубиной в человеческий рост, где на самом дне имеется еще и «внутренний боковой домик», куда во весь рост вытягивается покойник. Затем этот «домик» наглухо закладывается глиняными кирпичами и замуровывается песочно-цементным раствором, отчего мой страх удваивается – так ведь человек может задохнуться!

    Но даже в таких ситуациях находил я повод, глядя в землю, беззвучно хихикать, пока отец, также незаметно, но резко, не двигал меня в бок своим ласковым локтем. Дело в том, что пузатый мулла выводил зычным голосом такие «трели» из Корана, что  я не мог уловить  в них хотя бы одно знакомое слово.

    «Биссимылла Рахман Рахим... Кулху Аллахи Ахат... Сухан Эреббил Кереббил...»

    Прошу прощения у чистой мусульманской религии и ее честных служителей, меня распирал смех лишь от звучания непонятных слов на непонятном языке, и какая тут может быть подоплека, чтобы в школьном возрасте примерять на себя халат автора «Сатанинских стихов»?

    Гораздо позже я понял, что вера одна, верующие разные, что путь приближения к Богу один, отдаляться от Него – сотни тысяч.

     

              В один из далеких от цивилизации аулов переехала скромная семья, глава которой за полвека своей жизни ни разу не побывал в мечети. И вот в пятницу, в день всеобщего коленопреклонения, решил он заглянуть в местную мечеть, которую сельчане успели очистить от азота, фосфора и прочих удобрений. Пробежав глазами по стройным рядам молящихся, он остановил полный ужаса взгляд на имаме, сидевшем впереди всех, как наместник Аллаха на земле. Но крик души -- не взгляд, его не остановиш:. «Что вы делаете, люди добрые, кого вы посадили перед собой, это же отъявленный вор, опустошивший не одну конюшню, не один хлев в тех краях, где мы с ним жили по соседству! Как же вы допустили, чтобы он сидел впереди вас и вел службу?» И тут уж из средних рядов раздался чей-то сердитый голос: «Да пусть он сидит там, сзади посадишь – обувь ворует...»

    Любые похороны всякий раз завершались раздачей денег всем присутствующим без исключения, в независимости от возраста. Какой-нибудь близкий родственник покойного молча обходил участников грустной процедуры и клал перед каждым рубль, а то и целых три рубля, если позволяло состояние усопшего. Правда, не все брали эти деньги и также молча, жестом руки, давали понять, мол, спасибо, проходите дальше.

    За отцом моим такого благородства не водилось, и мне он также велел не отказываться  от этих денег. Когда по дороге домой отец забирал их, мне казалось,  что только из-за этой мелочи он и таскает меня на кладбище.

    Там же я однажды стал свидетелем очень некрасивой, точнее позорной, выходки одного скупердяя.

    Обычно после завершения всех обрядов люди поднимались с земли, и ближайший родственник усопшего громко вопрошал: «Должен ли покойный кому-нибудь           что-нибудь? Если да, отзовитесь, мы вернем все его долги». Вопрос повторялся три раза, и ответ звучал также три раза и в один голос: «Нет, не должен!»

    Нашелся-таки один, который крикнул:

    -- Мне он был должен!

    Люди вздрогнули. Это был, видимо, тот случай, когда покойник переворачива-ется в гробу.

    -- Сколько и за что?

    -- Пятнадцать рублей. Незадолго до смерти он попросил меня купить продукты питания, но так и не вернул деньги.

    -- В любое время можешь зайти ко мне и забрать свои пятнадцать рублей.

    -- Спасибо. А можно я сегодня же загляну к тебе? Еще раз спасибо...

     

    «Для веселья наша планета мало оборудована...»

     

    Кто не согласен с пролетарским поэтом? Но я сейчас не об этом. Я о том, что после гибели Маяковского прошло всего-навсего пятнадцать лет, как я появился на свет!

    Не случись эта трагедия (я имею в виду его смерть, а не свое рождение), мы с ним могли бы встретиться в Центральном Доме литераторов в Москве или в питерской «Бродячей собаке».

    От одной такой мысли перехватывает дыхание...

     

    Большевики не были археологами, они были архитекторами. Вместо того чтобы раскапывать допотопные руины Вавилона, они пытались воздвигнуть новый Вавилон. «По образу и духу своему»,--  как пел Окуджава.

     

    Итак, хватит о веселом. Посерьезнее надо вести себя, херр Шир-Али. Лучше расскажи людям, как однажды в десятилетнем возрасте ты возглавил «бригаду», которая вела раскопки на окраине родного аула.

    О, это было наваждение! Не помню, как я забрел в заброшенный дом на краю села, в котором зияли пустые окна и двери, и крыша была обращена к небу открытой от усталости и удивления пастью.

    И вдруг в углу одной из бывших комнат я заметил небольшую круглую впадину, которая момеитально толкнула меня на мысль: КЛАД!

    Вернувшись домой, тут же сколотил вышеназванную «бригаду» из таких же шпингалетов, и мы, вооружившись лопатами, под «Марш энтузиастов» бодро и дружно зашагали к воротам местного Сезама.

    Копали затаив дыхание, молча, долго и осторожно, чтобы не раздробить острием лопаты жемчуга, золотые украшения и всевозможные драгоценности.

    Вот и докопались. Извлекли на свет божий окровавленные бинты, марлю, вату, какие-то пузырки и ампулы...

    Но это было не так обидно, как поведение моих «компаньонов», которые, обругав меня последними словами, оставили одного возле общей добычи.

    Только тут до меня дошло, что рядом с этой разрухой находился медпункт, где в свое время также отрабатывала практику молодая черноглазая, копноволосая фельдшерица, которая однажды, по  восторженно-слюнявым рассказам Шепе, тоже попала в его «скрытую камеру»...

     

    Знаете, с чего началось детство, которого не было? С того, что в пятилетнем возрасте я в садик ходил! О, это был не просто садик, а райский уголок с мазанкой, державшейся на честном слове, в которой  кишмя кишели тараканы, муравьи, клещи и прочие насекомые.

    Помню, как однажды какая-то девчушка, приглядевшись ко мне,  в ужасе закри-чала: «Ой-вай! У него в пупке клещ сидит!» 

    Испытав первое в жизни страшное отвращение, я потерял сознание...

    А нянькой у нас была тяжелая на подъем, грузная старуха, облюбовавшая меня из-за моих острых, длинных когтей, под которыми находилась вековая грязь. Зычным мужским голосом она подзывала меня и, повернувшись спиной, задирала платье по самые плечи, после чего мне надлежало устраиваться поудобнее сзади нее и начинать великую чесотку!

    Процедура длилась не меньше часа, отчего руки мои немели, пальцы бились в судороге, в глазах темнело, казалось, что я лезу куда-то вверх по отвесной скале.

    Поскольку нянька жила аккурат против нашего дома с двумя сыновьями и бесчис-ленными внуками и внучками, она повадилась ходить к нам еще и по вечерам... и повернувшись спиной... задрав платье по самые плечи...

    На вопрос моей мамы: «Неужели у вас некому спину почесать?» -- она довольно кряхтела и отвечала: «Только он может доставить мне такое сладкое удовольствие!»...

     

    Как же я забыл о самой серьезной истории, впервые произошедшей в моей жизни! Честно признаться, эту историю я описал в другом рассказе в более подробном виде, а тут я использовал только самое начало.

    1952 год.

    Первый класс обычной сельской семилетней школы.

    По всем нехитрым предметам – один учитель, который первым делом вбил в юные головы железный кол: любой звук, любое движение в классе допускаются лишь с разрешения учителя путем молчаливого поднятия руки.

    А учитель был весьма своеобразный: то он читал какую-то книгу, то дремал, то думал о чем-то своем, тупо уставившись в единственное  окно в классе.

    Оценки по пятибалльной системе нам доставались весьма странным образом. Усевшись за свой допотопный столик, учитель заявлял:

    -- Кто первым увидит идущего в школу директора, тот получит троечку.

    И тут двадцать семь зорких глаз (один из мальчиков был одноглазый, но, несмотря на этот изъян, почему-то всегда сидел за последней партой) моментально устремлялись в то же окно.

    Наступала общая тишина. Так бывает, когда малыш случайно, неосознанно и непроизвольно издает неприличный звук в присутствии взрослых гостей.

     

    Но этот звук был не такой. Он был нетерпеливо-серьезный. Он был не холостой.

    Класс замер. Вздрогнув, учитель проснулся.

    Девочка, сидевшая рядом, резко отодвинулась.

    Мальчик заплакал.

    -- Ты что, язык проглотил? Не мог попроситься?

    -- Я поднимал руку, учитель.

    Тоненькая жидкая струя желтоватого цвета змейкой потянулась к выходу.

    -- На, убирай! -- Учитель брезгливо сорвал висевшую рядом с доской тряпку и швырнул соседке учудившего пацана: – А ты зажми штанишки снизу и марш домой!..

    И ушел тогда мой одноклассник домой, давясь слезами и издавая на ходу специфический «аромат»...

     

    Вот на этой «мажорной» ноте мне и хотелось завершить запоздалый экскурс в далекие детские годы, да одна мысль терзает душу: было ли у меня детство?

    Или оно было, да меня в нем не было?

                                                                    17.07.07

    Категория: Мои статьи | Добавил: shirali (16.05.2009)
    Просмотров: 639 | Рейтинг: 5.0/1 |
    Copyright MyCorp © 2024 | Сделать бесплатный сайт с uCoz