Пятница, 29.03.2024, 11:27Главная | Регистрация | Вход

Меню сайта

  • ПОСЕТИТЕЛИ САЙТ
  • Категории каталога

    Форма входа

    Приветствую Вас Гость!

    Поиск

    Друзья сайта

    • Официальный блог
    • Сообщество uCoz
    • FAQ по системе
    • Инструкции для uCoz

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 24

    Статистика


    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    Каталог статейКаталог статей
    Главная » Статьи » Мои статьи

    ДЕТСТВО, КОТОРОГО НЕ БЫЛО

     Детство, которого не было

    Повесть

     Кто-нибудь начинал свой бизнес еще в дошкольном возрасте? Нет? То-то же. А у меня он был не только начат, но и налажен четко, чин-чинарем, как говорится. Без пошлин, без налогов, безо всяких деклараций.

    Эй, есть кто живой? Кто-нибудь помнит денежную реформу шестьдесят первого года? Ее еще покрасивше называли – девальвация.

    Ну поскольку мне далеко до возраста Кощея, мои ровесники должны помнить, что водка в те годы стоила двадцать два рубля, и жалкие на вид бутылки выглядели, как пленные наемники перед казнью, а рубль – чуть меньше портрета «вождя народов», с легким прищуром наблюдавшего за любым движением по советской земле.

    (Не люблю я эти сноски мелким шрифтом внизу страницы! Пишу не научный трактат с перечислением использованной литературы, потому, скорее, и возник в середине текста образ «вождя», ни сном ни духом не ведавшего тогда, что скоро попадет под горячие руки разбушевавшегося Хрущева, который волоком потащит его из мавзолея.

                   Их у стен Кремля – мертвая рать!

                   Отцов мы так часто меняли,

                   Что в хвост и гриву затрахана мать.

    Отречься от них она может едва ли,

    И могилки – с цветами – ей век не посещать.)

     

    А бизнес у меня, братцы мои, был стабильный и беспроигрышный.

    Да не торопите вы меня, я все расскажу по порядку.

    Отец мой, уволенный из завмагов не без моей «помощи» (это я вам объясню позже),  никогда не курил, да и выпивал редко, и с таким красивым отвращением, что умудрялся собрать воедино все пять дырок на лице. И пил он не с каждым встречным-поперечным, а всегда с одним и тем же знакомым (друзья-то все остались в магазине смешанных, скорее смешных, товаров, ну и кому теперь интересен простой поливаль-щик колхозных полей!).

    Как только этот мужик входил в комнату отца, я вырастал в дверях, будто и не живу тут, а пришел с ним.

    Мне было рано думать о том, откуда у этих рядовых колхозников берутся деньги, и каждый раз, зажав в кулачке двадцатипятирублевую купюру, я влетал в магазин, где теперь работала наша родственница, которая также каждый раз, горестно покачав головой, ставила на прилавок бутылку и возвращала мне три рубля сдачи.

    Рубль я тратил на пряники, два – закапывал в огороде.

    Таким образом за месяц я «зарабатывал» восемь рублей, а иногда и все десять-двенадцать! Чем не бизнес?

     

    В одном из фильмов по рассказам Зощенко Вячеслав Невинный пел: «Губит людей не пиво, губит людей вода».

    Так вот, эта самая вода также погубила и мой бизнес.

    Для поливки частных огородов воду давали на каждый двор строго по расписа-нию, и еще строже -- по очереди. Кому она доставалась утром, кому днем, а кому и посреди ночи.

    Это сейчас я могу заявить с сарказмом – мол, конечно же, наша очередь подошла ровно в полночь, и ничего не подозревавший папа направил струю аккурат туда, где покоилось мое кровное богатство.

    А мне в это время снилось, будто я не стал тратить рубль на пряники и умножил содержимое своего «банка» сразу на три рубля!

    Когда я наутро, врывшись чуть ли не носом в эту хлюпающую жижу,  вытащил своих «утопленников», я и рублики выглядели совершенно одинаково.

    Разгневанная мама проворчала: «Пожалуй, мне легче родить еще одного, чем отмыть тебя!» -- и, схватив меня за менее испачканное ухо, бросила под кран возле калитки.

    Чтобы не разрыдаться в голос, я не стал считать свои сбережения, а просто попытался смыть с них липкую грязь, после чего мы стали еще более похожими. Ну а когда мама прошлась по ним раскаленным утюгом, невозможно стало даже вообразить, что когда-то это были деньги...

    Вот тебе и беспроигрышный бизнес.

    А ведь ничто не предвещало беды. Сама беда ворвалась в мою сопливую жизнь с гиком, размахивая кнутом, и как Гелиос, стоя на колеснице!

    Вот и объясните мне, почему даже детская судьба протягивает одной рукой пряники, а  другой – хлещет кнутом?

    Чай, не в америках родились, не в европах жили, понимать надо.

    А мама сказала, то ли с издевкой, то ли жалеючи: «Горе-то какое! Если бы ты таким образом копил деньги до совершеннолетия, глядишь, сколотил бы на калым, чтобы выкупить невесту».

     

    Но самое обидное – не успел я начать с нуля. Заработанный после трагедии «уставной капитал» в сумме трех рублей был «заморожен» родителями. Меня, как вундеркинда колхозного масштаба, отправили в школу, хотя мне не исполнилось и семи лет.

    А как я учился, ей-богу, рассказал бы с удовольствием, но как – убей, не помню. Но в школу ходил. Какие там портфели или ранцы! Помятая тряпичная папка, сшитая наспех мамой из моих изношенных до дыр штанишек, с кармашком сбоку для черниль-ницы.

    Спустя много лет я слышал, как чей-то папаша кричал на своего отпрыска: «Такой-то твой одноклассник ходил в школу с дипломатом, так он нынче служит в посольстве, а ты ходил с ранцем, вот и стал засранцем!»

     

    Да, чуть не забыл поведать о том, как прошел мой первый день в новом амплуа.

    Трагикомедия случилась на большой перемене, когда вся школа высыпала на улицу и дурачилась, кувыркалась, боролась, дралась и пела, не выходя, естественно, за калитку. Вот тут-то я, стоя на лестнице перед входом, первым заметил, как здоровен-ный ишак, болтая из стороны в сторону пятой ногой, с серьезными, надо полагать, намерениями гнался за своей избранницей.

    То ли бедняжка устала, то ли решила, будь что будет, то ли сама захотела погово-рить серьезно, но в любом случае взяла и тормознула как раз напротив кабинета дирек-тора и учительской.

    Но безжалостному насильнику было плевать, что окна захлопывались быстро и с треском, он стал показывать юному поколению уроки бешеной, нечеловеческой любви.

    Сопливые девчушки с ревом рванули вовнутрь, старшеклассницы, бесшумно хихикая и закрыв лица ладонями, последовали за ними, но я успел заметить, как одна второгодница по прозвищу Дылда бросила туда невинный взгляд сквозь пальчики...

     

    Влюбленная парочка попрощалась на своем языке и, обессиленная, разбрелась в разные стороны.

    Не успел я вздохнуть с облегчением, как чья-то лапа так огрела меня по затылку, что если бы не забор, к которому меня припечатали, ей-богу, я летел бы гораздо дальше. Это был озверевший директор школы -- родной мой дядя. Нежно схватив  одной рукой за шиворот, а другой держа меня на весу, притащил к себе в кабинет и бросил на пол, словно вязанку хвороста.

    -- Не имеешь право обижать маленьких!

    Это было мое первое в жизни выступление против режима.

    -- Ах ты, мать твою!.. -- Забыл, что ли, что мать моя приходилась ему родной сестрой. -- Думаешь, он бы без тебя не справился?!

    Крыть нечем. Я пожал плечиками.

    Он поставил меня посреди коридора на всеобщее обозрение, и каждый учитель, проходя мимо в свой класс, счел своим долгом стукнуть меня по любознательной башке.

    Единственная на всю школу учительница пения также замахнулась, но, подумав о чем-то своем, приятном,  томно закатила миндалевые глаза и на ходу взъерошила мои волосы, отчего голова тут же ощетинилась, поскольку эта ладонь сильно отличалась от маминой, а уж от директорской и подавно.

    Дома отец лупил меня, пока рука у него не устала, но я так и не понял – за что. Если бы я оттолкнул или стащил это бедное животное, которому, как я узнал позже, отпущено-то это наслаждение лишь раз в году, то я почувствовал бы себя, по крайней мере, виноватым, но я-то подтолкнул его, помочь по-своему решил...

     

    Вернемся к моему обещанию о том, как я «помог» отцу вылететь из завмагов с крупной растратой (самой ходовой трактовкой хищения соцсобственности).

    В двенадцати километрах к югу от нашего бесславного колхоза «Москва» находи-лась единственная узловая железнодорожная станция Бами, где моему папе, работавше-му скромным бухгалтером, доверили огромный хозяйственный магазин.

    Вся наша семья переехала туда и устроилась в одной большой комнате длинного дома барачного типа.

    Поскольку мне уже исполнилось тринадцать и я учился в седьмом классе, отец время от времени ставил меня за прилавок, и я отпускал товары с таким важным видом, словно от себя их отрывал.

    Папа был доволен, то и дело похлопывал меня по плечу, приговаривая: «Молодец, вырастешь хорошим человеком!»

    Вырасти-то я, конечно, вырос... Ладно, дальше промолчим. Как гласит черный юмор: «Если человека варить живьем, какое-то время он может помешивать себя сам».

     

    Первой змеей, которую отец пригрел на груди, оказался его первенец, то бишь я. Сопля соплей, а за прилавком творил «чудеса». Когда отец уходил в соседнюю столовую на обед, я чувствовал себя полноправным хозяином в магазине и красивым молодым женщинам и сверстницам отпускал нехитрые товары за полцены, а то и широким жестом отодвигал деньги обратно. Барчук, да и только!

    (А вторая змея объявилась позже, когда папу выкинули на колхозное поле поли-вальщиком. Туда-то с собой он брал меня уже ничем не рискуя! Иногда мы оставались в поле с ночевкой и к утру засыпали под открытым южным небом. И вот однажды отец легким толчком разбудил меня и молча, одним лишь взглядом, показал на красивую змею, которая, свернувшись в кружочек, мирно спала у него на груди.

    Еще секунда, я бы так заорал, что перепуганная змея запросто могла ужалить отца. Но за эту секунду папа неуловимым движением схватил эту гадость и вышвырнул метров на двадцать. Отвесив легкий поклон, змея уползла от греха подальше.)

     

    ...Случалось, что отцу где-то раз в месяц приходилось уезжать в райцентр за новой партией товаров. И бывало, что он задерживался  там даже на пару-тройку дней. Тут уж я расправлял крылышки так широко, что альбатросы с их четырехметровыми крыльями просто-напросто отдыхали.

    Я знал, что в той самой соседней столовой работала очень бедная женщина, которой приходилось и со столов убирать, и мыть не только посуду, но и полы. Еще я слышал сплетни о том, что муж у нее то ли сидит всю жизнь в тюрьме, то ли уже живет там, что он каждый раз, отсидев срок, выходил на волю, но ни разу до дому не доезжал, а возвращался в ту же камеру, где никто не смел занять его постоянную «шконку», то бишь кровать.

    Еще я видел ее двух лоботрясов почти моего возраста, которые даже не знали, в какой стороне находится школа. Они вечно торчали у матери на работе, с волчьим аппетитом пожирали недоеденную пищу со столов, затем, сливая в один грязный бокал, глушили даже пиво, оставленное черт знает кем.

    Честно говоря, у меня всю жизнь чувство жалости брало верх над чувством ответ-ственности, и мне было так жалко этих двух пацанов, что нет-нет да и подкидывал им трояки и пятерки, совершенно не думая о том, что тем самым могу «прикомандиро-вать» своего папочку туда, где прописан их отец.

     

    Но это были только цветочки. Ягодки созревали к вечеру, когда недалеко от вокзала собирались взрослые мужики и на деньги играли в лото.

    В первый вечер они просто-напросто прогнали меня. Но на следующий... Заметив мои оттопыренные кармашки и убедившись, что это не талоны в железнодорожный буфет, где эти бумажки можно было обменять на комплексный обед, они с каким-то предвкушением усадили меня в круг.

    О, если бы за азарт платили деньги, я бы вытряс из них все до последнего рубля, но, увы, чем сильнее захватывал азарт, тем слабее становилась дневная выручка. Да еще проигравшие дядьки занимали у меня денег, прекрасно зная, что никогда их не вернут.

    Что это было? Наивность? Глупость? Нет. Это оказалось преступление.

    Один из заядлых игроков (он же участковый милиционер, он же дежурный по вокзалу) «накапал»,  видимо, в районный ОБХСС (Отдел по борьбе с хищением социа-листической собственности), откуда  и нагрянула целая бригада следователей.

     

    (Тяжело заболел профессиональный анонимщик. Ему показалось, что он лежит на смертном одре и решил он напоследок хоть перед кем-то покаяться. Позвал соседа и говорит ему: «Помнишь, когда-то менты провели обыск в твоем доме и посадили тебя на пятнадцать суток за самогонный аппарат? Прости меня, дорогой, это я тогда накапал. А еще помнишь, как твоего сына отчислили из института, когда ты устроил его туда по блату? Это тоже я тогда накапал, прости меня, дорогой...» Сосед деликатно перебивает его и говорит: «А ты помнишь, как подозревал свою жену в измене, когда она родила тебе первенца, совершенно непохожего на тебя? Это я тогда накапал, ты тоже прости меня, дорогой».)

    Потратив несколько дней, считая чуть ли не гвозди поштучно, суровые товарищи наконец составили протокол, где черным по белому значилось – «недостача трех тысяч рублей»!

    Как говорится, правда всегда всплывает, но часто -- брюхом кверху.

    Если учесть, что на дворе стоял конец пятидесятых годов, что хрущевская денежная реформа, превратившая сотенную купюру в десятку, а десятку в рубль, еще была впереди, можно представить психологическое состояние моего отца, готового через горные хребты и вершины рвануть пешком в соседний Иран!

    Я еще не совсем осознавал, что это была за сумма, но, испугавшись, что рано или поздно отцу станет известно о том, что за собака съела мясо и где ее потом зароют, заревел. И не зря.

    «Нарисовался» тот самый местный пинкертон и, знаками подозвав отца к выходу,  прямо на крылечке стал развязывать мешок доносов и выкладывать один за другим мои «подвиги». 

    То, что пощечина действует сильнее, чем удар кулаком в челюсть, я открыл позже с помощью одной гордой «мадам Брошкиной», но тогда тяжелее отцовского взгляда ничего не было на всем белом свете...

    -- Значит, так, -- подписав последнюю страницу протокола, старший группы обра-тился к отцу: – За такую растрату вы можете схлопотать от восьми до пятнадцати лет, и мы могли бы уже сегодня отправить вас с почетным эскортом в райотдел милиции, но, учитывая многодетность вашей семьи, даем вам три дня на возвращение убытков в полной мере. Выложите  вот на этот прилавок три тысячи и в будущем постарайтесь избежать материально ответственных должностей...

     

    В тот же вечер наша семья, как поется в есенинском «Письме к матери», «воротилась в низенький наш дом».

     

    Когда приобретаешь в дом вещи, они представляют ценность, но когда нужда заставляет в срочном порядке продавать их, они превращаются в хлам.

    Радиола спела последнюю песню, разрисованный посудный шкаф прощально помахал дверцами, собака, когда-то подаренная мне, уже гавкала в нашу сторону из соседнего двора, кур наших топтали чужие петухи, буренку выдали замуж аж в сосед-ний колхоз, ослика папа оценил, почти как лошадь, но заплатили за него как за кролика. Словом, и дом, и двор опустели буквально за один день, и за все наше богатство мы получили всего тысячу рублей.

    Две тысячи пришлось занять у дальних и близких родственников...

    В конечном счете в доме осталось самое необходимое – посуда, постельное белье и отцовская святыня – музыкальный инструмент, который по-туркменски назывался «тамдыра», но люди почему-то чаще употребляли то ли персидское слово, то ли арабское – «дутар», что в переводе означало «две струны».

     

    Разумеется, я также не забыл про «чеховское ружье, висевшее на стене», то бишь про охотничью двустволку отца на голой стене, поскольку на ковре Хоттабыч уже вылетел с нашего двора.

    Кроме отца, все в доме с ужасом наблюдали за этим ружьем.

    Как поступали отцы с предателями-сыновьями, я узнал много лет спустя, прочи-тав новеллу Проспера Мериме, когда Маттео Фальконе собственноручно пристрелил сына Фортунато, сперва продавшегося бандиту за пять франков, а затем – сержанту за серебряные часы.

    Стрелять папа не стал. К моему величайшему уливлению даже не побил, лишь процедил сквозь зубы: «Живи с этим, если можешь».

    И нас на долгие годы разделил овраг, более глубокий чем тот, где развернулась корсиканская трагедия Мериме.

     

    ...Может, мне сделать короткий перекур, а? И заодно рассказать вам байку о пре-словутой денежной реформе?

    Так вот, правда это или выдумка, утверждать не берусь, но слышал однажды, как смешил людей глубокий старик, родившийся еще в конце девятнадцатого века.

     

              (В годы второй мировой войны какой-то учитель продал корову своему соседу за четыре тысячи рублей. Тот клялся, мол, неудобно возвращать деньги по частям, вот соберу всю сумму и в тот же день верну. Но тут нагрянула сталинская реформа тысяча девятьсот сорок седьмого года, и четыре тысячи превратились в четыреста.

             Сосед  теперь не просто клялся, а уже божился, что вот-вот у него будет полная сумма...  Но расплатиться он не успел, да вряд ли и собирался, но в любом случае на советских людей обрушилась хрущевская реформа шестьдесят первого года, которая из четырехсот сделала сорок.

              Бедный мужик пошел к другу и рассказал о своей неудачной сделке. Выдержав небольшую паузу, друг успокоил несчастного по-своему: «Не знаю, что и сказать тебе, дружище, но мне кажется, если Кремль еще раз поменяет деньги, то уже ты будешь ему должен!»

             И расправила над советским рублем свои черные крылья уже ельцинская реформа девяносто первого года...)

     

    Думаю, я не оговорился, когда дал название этой вещи -- «Детство, которого не было». Если измерять человеческую жизнь строго по годам, а не по деяниям, естест-венно, детство бывает у каждого. Тут единственное, на что нельзя закрывать глаза – это переходный возраст, когда ребенок становится подростком, подросток – молодым чело-веком и дальше не то, что со всеми остановками, а мимо всех остановок...

    И чем у ребенка труднее и тяжелее детство, тем быстрее он взрослеет, и память у него хранит все негативное до той, последней, остановки, где кончаются билеты, дороги, горючее, дорожные знаки и указатели...

    (Что поделаешь, всему свое время. И Мендельсону, и Шопену...)

    Юноша, купающийся в роскоши где-то в большом городе, никогда не поймет своего сверстника, встречающего восход солнца на колхозном поле, а на закате воло-ком тащащего домой свою недетскую «игрушку» -- тяжеленную лопату -- и тут же засыпающего с куском черствого хлеба в кулачке.

     

             Сын какого-то босса, встретив у подъезда элитного дома скромно одетого мальчугана, стал вертеть у него перед носом часы марки «Ролекс», на задней крышке которых было выведено: «Любимому сыночку от любящего папочки». Тот решил не оставаться в долгу и мечтательно произнес: «А мой папа подарил мне ножик, на ручке которого написано – «вагон-ресторан»!»

     

    А вы все удивляетесь, откуда люди черпают неиссякаемое чувство зависти, под какую такую дудку коброй поднимает капюшон людская ненависть...

     

    Не знаю, как сейчас, но лет сорок -- пятьдесят тому назад (говорю  вам по секрету -- я, кажется, живу уже несколько жизней, и сообщу под еще большим секретом, что в первой жизни я точно был человеком!) на нашем колхозном поле, как и во всех остальных хозяйствах, трудились целые бригады женщин, мужья которых не вернулись с войны. Даже спустя двадцать лет они не теряли надежду -- жили, пахали, пели груст-ные песни и... ждали, ждали, ждали. Ни одна из них вторично не выходила замуж.

    А пахали они такими же огромными, тяжелыми лопатами, как и здоровенные мужики-колхозники. И среди них – маленький мальчик с большой лопатой, коим был я.

     

    Этих, казалось бы, странных женщин я стал понимать гораздо позже, где-то в первой половине восьмидесятых годов, когда в тридцати километрах от Ашхабада, между райцентром Геок-Тепе и станцией Безмеин,  увидел не совсем глубокую старуху с длинной метлой в иссохших руках, подметавшую шоссейную дорогу, по которой сновал оживленный транспорт.

     

    Категория: Мои статьи | Добавил: shirali (16.05.2009)
    Просмотров: 706 | Рейтинг: 5.0/3 |
    Copyright MyCorp © 2024 | Сделать бесплатный сайт с uCoz