...И первым в эту школу со своим семиклассным образованием сунулся… мой отец!
Это теперь, когда мне самому уже минуло полвека с хвостиком, а отца в возрасте Магомета не стало ровно двенадцать лет назад, тридцать четыре года кажется юношеским возрастом. Тогда же нам, сопливым еще пацанам, сидеть в одном классе с мужиками, среди которых был даже один пенсионер, было не очень ловко, если не сказать стыдно.
Да что там в одном классе – я был вынужден сидеть за одной партой! – и целых три года! – со своим отцом!
И как вам нравится такая вот, скажем, хроника:
Семь лет учебы со своими сверстниками;
Учеба в так называемой вечерней школе для рабочей молодежи с отцом;
Учеба в Ашхабадском университете у своей первой жены – Светланы;
Параллельная учеба с собственной дочерью Терезой – она в Минском Педагогическом, я в Московском Литературном;
И, наконец, параллельная учеба уже с внучкой Дианой – она в седьмом классе, я же седьмой год изучаю шведский…
Как сел в пятьдесят втором за школьную парту, так и сижу за ней аж в две тысячи втором!
Сколько ж это получается поколений? Уж не тот ли это случай, когда говорят: «Век живи, век учись, и дураком помрешь»? Невеселая, скажем, перспектива…
Так вот, бывало, что отец, недавно разжалованный из завмагов в рядовые колхозные поливальщики, с высунутым языком приходил с полей и просил меня:
- Дед (я был назван в честь его дедушки по матери), захвати с собой мою папку тоже, я только попью чай и приду следом. И скажи учителю, чтобы «гм*» не поставил…
(*гм – «гелмеди», то есть, не был; не присутствовал на уроках)
И в результате в классном журнале появлялось не одно, а два «гм», поскольку дорогу мою до школы частенько преграждал коварный дракон о трех головах – кино, карты и волейбол.
Пацанов, то есть нас, сразу продолживших учебу в вечерней школе, было всего четверо. Самому младшему из всех остальных семнадцати восьмиклассников, было где-то под тридцать…
Нет, вы не волнуйтесь, единственный пенсионер дотянул-таки до выпускных экзаменов и получил вожделенный «Аттестат зрелости»…, с которым бедолага тут же и был зачислен навеки в «небесную академию». Однако…
Остальным повезло сравнительно больше.
Лично я, если вы помните, с единственной в аттестате троечкой по тригонометрии оказал честь Туркменскому государственному университету, откуда и, после почти условного четырехлетнего пребывания, был отчислен в связи с рекомендательным направлением Верховного суда республики в исправительно-трудовую колонию усиленного режима номер 5 города Безмеина – за фанатическое желание спасти от уголовного позора своего кумира, так, увы, и не дожившего до окончания нашего срока заключения вследствие его нелепой, загадочной гибели, причина которой не раскрыта и по сей день.
Впрочем, это особая история, которая известна достаточному количеству людей, знавших о нашей с ним дружбе, и мне не хотелось бы теперь ворошить истлевшее за тридцать лет белье.
Но вот на одну деталь, характерную для тех времен, я хотел бы обратить ваше внимание:
Будь ты художник или актер, музыкант или писатель, режиссер или журналист, будь ты талантлив и даже гениален, да будь ты хоть семи пядей во лбу, но стоило тебе «остановиться» на каких-нибудь пятнадцать суток в веселой и холодной милицейской гостинице, где никогда не увидишь табличку с надписью «Мест нет», - пиши пропало. Иди и принимай участие на торжественном отпевании дальнейшей своей карьеры. Ибо на идеологическом фронте не свистят шальные пули. Тут работают снайперы. И никто не выдает бронежилетов…
На какое же такое чудо, на какое всепрощение мог рассчитывать молодой поэт, бывший корректор литературного еженедельника, бывший студент, бывший зек, только что отбарабанивший в брежневско-гапуровских лагерях восемь лет с гаком да еще с год походивший в досрочных условниках?
(Когда-то, в еще Автономной Советской Социалистической республике Коми, - на одном из оживленных и густонаселенных арестантами островков современного Гулага, - спросили мальчика: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Последовал мгновенный ответ: «Бесконвойником»… Поистине, «устами младенца»…)
Ни на какое чудо я, конечно же, не надеялся. Посему и сидел дома тихо, правда не совсем мирно, - о каком мире можно говорить в доме, где жена кандидат наук, да еще педагогических!, доцент университета, как говорится, без пяти профессор, а муж… Да что там говорить – без пяти гражданин, да и только…
Ну и сидел себе, сидел и высидел идею: переквалифицироваться… нет, конечно, не в управдомы. В переводчики. Благо, переводчиков с туркменского на русский не хватало катастрофически. Тем более, с оригинала.
(О нехватке настоящей литературы не то что не догадывались, но как-то даже и не задумывались. Кто же тогда знал, что к концу двадцатого и к началу двадцать первого веков туркменская литература станет похожа на туалетную бумагу, подаваемую гостям, как салфетки!)
Начал я с подстрочных переводов. Перелопатил не одну кучу дерьма. Я сам весь провонял, как шукшинская студентка – шоколадом. («Калина красная»)
Хоть оплата была почти символической, вскоре шкафы бухгалтерии Союза писателей ломились от моих «трудов», как единственный автобус на «Хитровку», перевозивший «сельдей в бочке» по маршруту номер шесть.
Каюсь, каюсь, каюсь.
Кого только и чего только не приходилось переводить! И стихи начинающих, и мемуары заканчивающих. И настоящую классику прошлых столетий, и несусветную чушь туркменской советской литературы времен соцреализма.
Конечно, судьба иногда позволяет человеку хорохориться даже в таких ситуациях, когда, как говорится, стыдно в зеркало смотреть. Но жить-то, хочешь – не хочешь, надо! Я говорю не о смысле жизни, тут мы можем и глазки опустить скромненько, я говорю о простой и животной необходимости жить.
Впрочем, кто живет при социализме с человеческим лицом, должен иметь и рожу соответствующую, то бишь, социалистическую.
Как можно с утра по телевизору показать такие рожи?! Тут к своей-то начинаешь привыкать лишь где-то к обеду…
Затем я ударился в театральную критику. Задним числом и стыдиться легче, но как-то я умудрился получить даже какую-то премию - то ли Туркменского театрального общества, то ли их совместный приз – за статью об актере, впервые сыгравшего на туркменской сцене роль вождя мирового пролетариата, в отношении которого в девятьсот двадцать четвертом году бывшие его соратники вынесли приговор, достойный фараонской эпохи – пожизненное заключение после смерти, в результате чего содержание выпотрошенного трупа за один год обходится бедной России намного дороже тех затрат, которые понадобились в семнадцатом господину-товарищу Ульянову-Ленину перевернуть мир.
На эту тему двое российских мужиков построили потрясающий блицдиалог:
- Как живешь?
- Как в мавзолее, слушай. И не кормят, и не хоронят.
Память порой бывает как прохудившаяся в ненастье крыша азиатской мазанки – успевай только подставлять посуду, то есть, фиксировать события, но чаще она напоминает заколоченную хату в российской глубинке, и тогда приходится как следует порыться в ней, особенно в погребе, и, хоть с трудом, но можно поживиться чем-нибудь эдаким, что еще пригодно для употребления.
Вот и я пошарил, так, на всякий случай, по сусекам полувековой памяти, и вытащил двумя пальцами, как дохлую мышь из чана с молоком, мою первую, давно облысевшую детскую мечту. Мечту стать чемпионом по… велогонкам.
Почему не смешно – сейчас объясню.
Не помню, по какому поводу, - то ли был колхозный праздник урожая, то ли по случаю образования Академии Наук в Туркменистане (март, 1951), то ли создания в иранском туркменском ауле Гарасул Центра жандармерии (1952) – между моим селом Беурме и соседней железнодорожной станцией Барны (по-русски – Барни), (а вообще-то, хрен редьки не слаще, не правда ли?), состоялись самые что ни на есть настоящие велосипедные гонки.
Помните, как советский народ встречал первого космонавта, вернувшегося живым из Космоса? Еще бы. Помните, как мужская часть толпы писала кипятком, а женская – испытывала настоящий оргазм, когда Юрий Гагарин красиво шел по ковровой дорожке к высшему руководству страны Советов в рапортом? Помните, как Никита Хрущев, обнимая космонавта номер один, крикнул: «Юрка!..» А что было дальше, вам ни за что не вспомнить, поскольку впервые в истории Советского Союза цензура осмелилась оборвать на полуслове генсека, крикнувшего в мужицком экстазе: «Юрка!… твою мать, как я тебя люблю!»
А помните, как несколько лет тому назад весь народ Чили во главе с президентом встречал – как национального героя! – Риоса, этакого «калифа на час», ставшего всего на несколько дней теннисистом номер один в мировом рейтинге?
А еще помните, как смекалистое население некоторых деревень Западной Украины в одинаковой радостью встречал как немецких оккупантов, так и советских освободителей?
А еще?…
Так вот, весь мой ликующий аул, выстроившись по обе стороны всей пыльной трассы «Тур де Пари», чествовал победителя гонок, которого звали Гельдымурад сын Мелемурада. И единственный, добавим, сын.
Ни венка тебе лаврового, ни желтой майки лидера, ни цветов. Зато на главном призе – большом женском платке – цветов было хоть отбавляй. И поскольку в семье у нашего чемпиона начисто отсутствовал женский пол (мать умерла при родах, едва не прихватив с собой своего первенца; сестер, естественно, никаких; а жениться пока было не на что. Я не пишу не на ком, я сознательно пишу не на что – калым, то есть, выкуп за невесту, кто будет платить? Пушкин?), то среди болельщиков тут же нашелся шустрый делец, выкупивший приз у победителя, отдал за него аж целую корову – баснословную по тем временам цену! Потом, правда, выяснилось, что этот «богатый» прохвост был подослан проигравшей стороной, да и корова была украдена им с пастбища соседнего колхоза…
Но как я тогда завидовал Гельдымураду ибн Мелемурад!
Как я мечтал о собственном велосипеде, на котором, как мне казалось, утопил бы в пыли аж самого олимпийского призера – ашхабадца Геннадия Лебедева, кумира туркменских мальчишек и русских девчонок тех лет!
Но, как говорится, мечтать не вредно; вредно не мечтать. Да и нищета, видимо, как и богатство, передается по наследству. Никакой другой живности, кроме вышеупомянутого «чистокровного ахал-текинского» осла, ласково прозванного в народе ишаком, я так и не увидел в нашем дворике за все мое трудовое детство. Куры, разумеется, не в счет, поскольку в те годы, да и чуть позже тоже, приходилось то и дело слышать от взрослых странную фразу: «Курица – не птица, Болгария – не заграница».
Ну не ведал я ни сном ни духом, что когда-нибудь моя страна станет для меня заграницей, и в моем политэмигрантском паспорте появится безжалостная, как приговор Военного Трибунала, надпись: «Паспорт действителен во всех странах, кроме Туркменистана»!
Неправда, что слабых бьют. Слабых обижают. Если им все же и достаются тумаки, то бьют их как-то без особого энтузиазма, без явной злобы. Так, для профилактики. И до первого визга. Достаточно вспомнить дедушку Крылова, этакого русского Эзопа: «Слабый у сильных – всегда виноват». Да и мудрость народная как всегда выглядывает из-за любой жизненной ситуации – «Всяк сверчок, знай свой шесток».
Как отец меня колотил, я уже рассказывал. Могу добавить лишь одну характерную деталь – как бы сильно мне ни доставалось, я никогда не издавал ни звука; не скулил; не просил пощады; не плакал, чем вызывал у него еще большую ярость. Но стоило после очередной экзекуции соседским пацанам обратиться ко мне участливо-жалеюще: «Опять, что ли, били?» - тут уж меня прорывало! И вытирая левым рукавом сопли, а правым слезы, я уходил на край села, уединялся в каком-нибудь овраге, где и зализывал свои раны, как затравленный волчонок…
И с тех пор, видать, выработался во мне стойкий иммунитет против грубости, а вот разжалобить меня добрым словом, обезоружить – пара пустяков.
А сильных бьют, скажу я вам, люди добрые, совсем не так, как слабых. Сильных бьют, как было принято говорить в Стране Советов, «с чувством, толком и расстановкой». Сильных бьют с наслаждением. С остервенением. С перекошенными от злости рожами. И приговаривая при этом «нежные» слова в адрес ближайших родственников, начиная, естественно, от матери избиваемого, тем самым нанося ему больше душевной боли, нежели физической.
Одним из главных отличий «Совдепии» от нормальных стран было то, что любой одиночка непременно был обеспечен персональной кодлой, которая при первом удобном случае набрасывалась на него, как голодная стая гиен на обедающего в одиночку льва в саваннах Серенгети.
Как тут не поверить блатному герою из довлатовской «Зоны»: «Один всегда прав»? И как возразить тому же моему другу Сахату, который никогда не врем, но и не устает повторять еще одну фразу: «За правду морду бьют»?
Сергей Иванович Ожегов в своем знаменитом «Толковом словаре русского языка» дает такое пояснение к слову «бытие»: «Совокупность материальных условий жизни общества». И приводит фразу: «Бытие определяет сознание». Но наш «совок» со свойственной лишь ему изобретательностью быстро перефразировал это изречение на свой лад: «Битье определяет сознание».
Соглашаться или нет – тут, как говорится, дело вкуса, но мой личный опыт пребывания сперва в гапуровско-брежневских, затем и в ниязовско-ельцинских застенках позволяет мне внести собственную и окончательную корректировку в это словосочетание: «Битье отключает сознание».
Продолжая шарить вслепую в потемках сознания, я споткнулся об очередное и, честно говоря, не самое приятное воспоминание моего детства. Детства, которого практически и не было, если учесть, что оно почти целиком прошло на хлопковом, пшеничном, кукурузном, клеверном… полях.
Спешу рассказать о том, как двое непутевых сыновей единственного в те годы профессионального, титулованного местного алкоголика учили меня… курить.
Благодаря моей врожденной, патологической тяге ко всему дурному, я оказался весьма способным учеником, хотя один из несовершеннолетних «педагогов» был старше меня всего на год, а второй – и вовсе на год младше.
А кашлял до хрипоты, до посинения; давился; чихал; первый день «обучения» даже, прошу прощения, пукнул, но выстоял; выдержал; выдюжил.
Не прошло и недели, как я уже числился заядлым курильщиком среди моих обалдевших сверстников, и я расхаживал перед ними, как комендант концлагеря перед заключенными.
Научить-то они меня научили, сволочи, а что дальше-то? Обеспечивать нового «выпускника» сигаретами явно не входило в их дальнейшие планы. Они уже охотились за следующей жертвой…
В единственном сельском «Супермарките», то бишь «Магазине смешанных товаров», работала наша дальняя родственница, (откуда эта фраза: «После родственников самые ненавистные люди – это однофамильцы»?), и табачный отдел для школьника был также надежно закрыт, как рот купленной невесты в обществе свекра.
А если бы даже был доступ, то на какие, пардон, шиши?
Оставался единственный, проверенный пацанами всех времен и народов, способ добычи курева: собирать окурки; бычки; чинарики… - кому как нравится. (Только вот со словом «бычок» нужно бы поосторожнее: на тюремно-лагерно-блатном жаргоне это означает – заключенный, которого берут в побег для предполагаемого съедения. Не знаю зачем, но добавлю – на том же жаргоне, тот же смысл имеет и слово «багаж»).
А способ этот, братцы мои, примитивен и прост, как и все гениальное: нужно все время смотреть под ноги, как сапер на минном поле, и, заметив не раздавленный и недокуренный окурочек, замереть на месте; не спеша, по-деловому оглянуться вокруг – нет ли поблизости взрослых или, еще хуже, конкурентов посильнее; затем энергично почесать затылок, да так, чтобы шапочка или тюбетейка – в зависимости от времени года – плавно легла на цель. Дальше уже, как говорят профессиональные карманники, дело техники. Молниеносным, неуловимым движением цепляешь и то, и другое и – за угол! Ювелирная работа!
Испокон веков за моим народом закрепилась незаслуженная слава как о нации, отличающейся от остальных тем, что туркмен якобы сперва поступаем так или иначе, а уж после задумывается, а так ли он поступил; прав ли он в этом конкретном случае; а может, погорячился; может, сперва нужно было обсудить возможные последствия; посоветоваться с кем-нибудь поумнее?
Это, конечно, неправда. Как и правда то, что умнее нас – никого нет. В этом туркмен убежден глубоко. И пусть кто-нибудь попробует доказать, что это – трагедия целого народа!
Прекрасно зная и, главное, осознавая в глубине души, что противник – сосед ли, сослуживец ли, государственный ли деятель, неважно – на голову выше его в интеллектуальном отношении да и в умственном развитии, туркмен первым делом огорошит собеседника убежденным возгласом: «Да кто он такой?!»
А к чему, собственно, я сделал это не совсем лирическое отступление? Ну да, конечно же, к тому, чтобы как истинный сын туркменского народа (дай-ка, стукну кулаком в грудь – никто ж не видит; да и гражданства шведского не скоро, видимо, получу – никак не соберу тысячу пятьсот крон), лишний раз «погреться» в холодных лучах вышеупомянутой славы – курить-то я научился прежде, чем подумал о последствиях, связанных с реакцией моего отца, который не то, что никогда в жизни не курил, но и на знакомых курильщиков косился, как среда на пятницу. (Моя бедная мама, которая одинаково не переносила и табачный дым, и запах алкоголя, однажды осмелилась поднять бунт на семейном корабле: «Лучше бы ты курил, а не пил!», после чего подвыпивший отец приказал мне подать «Христоматию по русской литературе» и два раза с выражением прочитал ей басню Крылова «Слон и Моська» в туркменском переводе.
Ну и, наконец, об ожидаемой и вполне естественной реакции со стороны отца на мое пристрастие к табаку.
Об особых, усиленных «педагогических» приемах, примененных им против меня, догадаться, думаю, нетрудно. Но…
Все было бесполезно. Тщетно. Напрасно. Зря. Всуе. Втуне.
«Запретный плод сладок». Да, это я слышал где-то. Или читал, но это не суть важно. Просто я не думал, что он может быть настолько сладок!
А уж тем паче не думал, что финальный счет будет в мою пользу. Крупный, скажем, счет – аж 10:0! (Насчет пользы можно было бы и помолчать, конечно).
В один прекрасный день отец, в еще более прекрасном настроении, пришел домой в сопровождении своего верного нукера, все того же Курбангельды, и прямо с порога швырнул мне в лицо десять пачек «Памира», самых дешевых сигарет (10 копеек пачка) Ереванской табачной фабрики, крикнув вдогонку:
- На, подавить, засранец!
- Что ты делаешь, душегуб?! - Опешившая на мгновение мать метнулась было собрать разлетевшиеся пачки.
- Замри! – Нежно рявкнул отец, даже не глянув в ее сторону. – Пусть сдохнет от туберкулеза, лишь бы окурки не подбирал возле магазина!
- Это ж надо, - подкинул хворосту в костер «тень отца» (не Гамлета, - моего). – Папа не курит, а этот сопляк уже дымит, как паровоз Черепахова…
- Черепанова, а не Черепахова, - мягко (а как хотелось съехидничать), подправил я этого «эрудированного» гостя, с которым никто в этом доме, кроме отца, давно не разговаривал…
(Помните нашего «делового председателя» по имени Дракон? Так вот, полное имя папиного «компаньона» звучало так: Курбангельды сын Бакы. Курбангельды в переводе на русский означает «Пришла жертва», ну а Бакы – вечный. Уже двенадцать лет, как нет в живых отца, а этот, говорят, все глушит сорокаградусный «эликсир молодости», то бишь, вечности).
Подлецы, мерзавцы и негодяи, как правило, не болеют. И живут они до глубокой старости. И старость у них почему-то длится гораздо дольше, чем вся их предыдущая жизнь. Но, все-таки, хоть с трудом, они умирают. И на этом, как говорится, спасибо. Я знал одного такого мерзавца, изрядно попортившего кровь односельчанам, и умершего тихо, неслышно, незаметно. Только через неделю соседи обнаружили труп, уже издававший специфический запах… Скотина, даже сдохнув, не захотел обрадовать людей на недельку раньше!
Правой рукой схватил левую – поймал себя во лжи. Говорил, будто такое уж было детство, что и вспоминать вроде особо нечего, а никак из него и не вылезу.
Попробуем чуть повзрослеть.
Итак, служил я, братья мои, и в армии. В Красной Армии. Которая непобедима и, как поется в известной песне, «всех сильней».
Помните, как в шестидесятых годах ни с того ни с сего притихла Америка? Так вот, я тогда встал на защиту Родины, взяв в руки «СКС» - Самозарядный карабин Симонова!
Как меня угораздило попасть в авиацию, я не в, скажем, стройбат – об этом история, в том числе и военная, умалчивает. Это могло произойти только по той причине, что я мог с первой попытки отличить самолет от трактора.
Думаю, тяга к летательным аппаратам была заложена в наши гены первоначально, поскольку сельские старожилы рассказывали, как в конце тридцатых годов мой дед гонялся на лошади за пролетавшим над аулом самолетом. И что самое поразительное – догнал!
Обнаружив какие-то неполадки в машине, летчик посадил свой маленький одноместный самолетик на окраине нашего села…
Что тут началось в моем бедном ауле, над которым прежде кружило лишь воронье!..
Нет, не буду рассказывать. Не хочу, чтобы вы смеялись над моими славными односельчанами, которых в разные времена экзаменовали на мужество разные полководцы – грек Македонский, монгол Чингисхан, узбек Тамерлан, русский Скобелев…
В середине семидесятых годов прошлого столетия родился в народе такой вот черный юмор: Брежнев летел в Баку, чтобы вручить Азербайджану очередной орден Ленина. Пролетая над Каракумскими песками, составляющими 80 процентов территории Туркменистана, Генсек глянул в иллюминатор и, с трудом подобрал челюсти, прошамкал: «Надо же, сколько летим, а как будто провисли в воздухе! А что, эта выжженная земля – тоже моя?» - «А чья же, Леонид Ильич, обижаете… Конечно, Ваша!» - закудахтала наперебой свита. «А что, кто-то и живет здесь?» - «Да есть тут одна живучая нация, туркмены называются». – «Это как понять – живучая?» - вяло переспросил коммунист номер два. «Да вот, в конце прошлого века генерал Скобелев уничтожал их десятками тысяч; затем часть из них полегла в семнадцатом в составе «Дикой дивизии», защищавшей Зимний Дворец; следом, в двадцатых годах, белогвардейский генерал Корнилов бросил на съедение большевикам еще одну дивизию; в тридцатых – красные отряды товарища Куйбышева превратили эти черные пески в красные; а сколько из них погибло во Вторую мировую, никто и не считал; а остальных, мы думали, унесло в землетрясение в сорок восьмом, ан нет, смотрим, опять возятся там, копошатся; говорят, вроде живут еще…» - «А вы не пробовали ДУСТом против грызунов или какими иными химикатами от насекомых?» - искренне и участливо поинтересовался верный ленинец.
И вот, я, ни с какого боку незадетый земной цивилизацией, обитатель тех самых диких песков, очутился в такой же дремучей глубинке матушки-России, которая (в чем я уверен!), никак не нуждалась в защите, и уж тем более в моей – в деревне с поэтическим названием Разбойщина, что под Саратовым.
Если бы Красная Армия знала, какую головную боль она приобретала, опрометчиво призвав меня в свои славные ряды, то Родион Яковлевич Малиновский, тогдашний министр обороны Советского Союза, отменил бы все последующие призывы во всем Бахарденском районе, куда входил и мой, не менее славный, колхоз «Москва»!
Первым делом загнали нас, конечно же, в баню. Сделали всем одинаковые «прически» а-ля Котовский. Поменяли гражданские шкуры на военные. Кинули каждому по паре кирзовых сапог.
Вот тут-то и начался отсчет злоключениям за все три с лишним года «образцово-показательной» службы в рядах Советских Вооруженных Сил.
Я никак не мог натянуть на свои нечеловеческие лапы сапоги сорок четвертого размера! Ну не лезут, ты хоть тресни…
- В чем дело, чурбан? – Ласково так, по-матерински, обратился ко мне старшина Томашевский.
- Да вот, нога не лезет в сапог, - то ли сообщил, то ли пожаловался я. («Чурбан» пока проглотил). – Подъем, что ли, высокий… Туфли бы полезли, даже сорок тре…
- Туфли тебе оденут в гробу, - теперь уже по-отцовски перебил меня старшина. – На, попробуй сорок пятый! Большего размера у меня нет. После сорок пятого уже чемодан начинается…
Из бани мы уже выходили как цыплята из инкубатора, и долго всматривались друг в друга, чтобы узнать, «ху есть ху», а узнав, расхохотаться – уж до того жалкими, растерянными и потешными выглядели новые защитники Отечества.
Но, как поется в еще одной грустной песне, «недолго музыка играла». Старшина одним окриком смахнул с наших лиц все человеческие эмоции, и уже как бездушных роботов погнал нас в казарму, над входом в которую, ну там, где обычно пишут «Слава КПСС», «Агитпункт» или «Добро пожаловать!», висело новое для меня слова: «Карантин».
Пока мне объясняли, что это значит, прошел ровно месяц, и мы уже четким, строевым шагом перешли в новую казарму, где находился личный состав авиационного полка войсковой части 31531. (Если это военная тайна, то наверняка последняя, что осталась на территории бывшего Советского Союза).
Врут журналисты. Нет никакого торжества в момент принятия военной присяги! Какие могут быть праздничные церемонии, когда тебя перебрасывают из сорокаградусного пекла в сорокоградусную стужу, и ты на голом плацу, под завывание пронизывающего насквозь ветра, с торчащими из носа сосульками, клянешься в верности Родине, которая в течение долгих десятилетий проводила жестокие эксперименты над призывниками, пересаживая березы в азиатские пески, а саксаул в сибирскую тайгу?
Когда на поливановской завалинке состоялась наша первая «встреча без галстуков» с местными представителями дочернего предприятия фирмы «Баба Маня и Ко», какая-то бабка робко, как , наверное, семьдесят лет тому назад, в девятом классе, подняла руку и спросила меня: «А кто ты будешь, милок, по нации?» Услышав слово «туркмен», бабка выдержала дипломатическую паузу, затем с искренним изумлением задала свиду невинный, но на деле рискованный и роковой для себя, вопрос: «А что, вас тоже берут в армию?» (Почему – роковой? А помните поросенка в лесу?..)
Тем не менее, присяга была принята; койки и тумбочки – закреплены за новыми владельцами; карабины – с занесением номеров в военные билеты – розданы.
Правда, вручая мне оружие, капитан Максимычев почему-то долго и пристально смотрел мне в глаза. А у меня, если вы помните экзамен по персидскому языку, нет привычки отводить взгляд в подобных ситуациях. В конце концов, служить я приехал или мстить задним числом потомкам Михаила Скобелева за Геок-Тепинское сражение конца девятнадцатого века?! (А как я буду служить, это другой вопрос. Об этом – чуть позже).
Не знаю, то ли из-за близкого соседства с авиационным полком, то ли в честь моего появления в этих краях, то потому, что мама моей первой пассии в Разбойщине Аллы Дружининой работала поваром саратовской футбольной команды «Сокол», но деревню теперь стали величать поселок Сокол.
А в этом поселке Сокол, как и в любом другом уважаемом себя населенном пункте, напрасно ищущем свое название на какой бы то ни было карте России, при остром желании можно было найти все, что помешало бы честно выполнить свой воинский долг – и шукшинский «гагазинчик», где красный боец мог купить красное вино; и красна девица чуть ли не в каждой избе; и хата под кодовым названием «Красный уголок» (в пику казарменному), где изнывающий от жажды красноармеец Сухов («Белое солнце пустыни» - режиссер Владимир Мотыль), мог промочить горло термоядерным самогоном фирмы «Баба Маня и Ко».
А в другой деревне с не менее поэтичным названием Поливановка жила-была, братцы мои, уникальная особа женского пола, которая (уж простите за каламбур), поднималась с пола только для того, чтобы посидеть на унитазе и, вернувшись, вновь принять исходное положение в ожидании очередного защитника Отечества. (И это несмотря на то, что сожительствовала она вроде бы с каким-то прапорщиком по фамилии Котляр).
Поскольку выражение «секс-бомба» вошло в речевой обиход гораздо позже, непривередливая и всеядная солдатня быстро окрестила ее на свой манер – «Крылья Советов». Как звали ее на самом деле, никто и не помнил. Собираясь в очередную самоволку (самовольный уход с территории воинской части), ребята пользовались одним и тем же паролем: «Ну что, не пора ли под крылышки?»
Не знаю, как за Родину, но вот за нее наши «орлы» готовы были и жизнь отдать, и глотку перегрызть любому чужаку из соседней роты связистов. Один, впрочем, так и сложил крылышки, застрелившись из карабина средь бела дня аккурат перед зданием штаба полка.
Парень был с Украины, и звали его Витя Земляной.
Мы со старшим лейтенантом Скрябиным стояли в каких-то десяти-пятнадцати шагах от места трагедии в ожидании транспорта, который должен был доставить меня со всеми воинскими почестями на гауптвахту в славном городе на Волге, о котором какой-то шутник, никогда, видимо, не побывавший в нем, сочинил такой вот массовый застольный шлягер:
«Огней так много золотых
На улицах Саратова;
Парней так много холостых,
А я люблю женатого».
Парней холостых, думаю, даже больше чем много, а вот насчет огней золотых готов поспорить с кем угодно, - хоть с Чернышевским, уроженцем этого города, (помните роман с вечным русским вопросом в названии – «Что делать?»), хоть с нынешним губернатором Аяцковым.
… Поставив карабин стоймя, парень пригнулся левой грудью на дуло и нажал на курок. Уже падая, умудрился сделать второй, уж совсем не обязательный, выстрел из шатавшегося ружья, и пуля-дура просвистела рядом со мной, едва не чиркнув мое правое ухо.
Подобный шок я пережил второй раз в жизни в октябре девяносто третьего года в Москве, в самый разгар группового изнасилования несовершеннолетней демократии, когда по осажденному Белому Дому били танки прямой наводкой, а на крышах жилых домов засели так никогда после и не установленные ночные снайперы.
Так вот, вздумалось мне, явному кандидату в самоубийцы, посреди смутной и тревожной ночи перебраться из моей коммунальной конуры, что находилась прямо над станцией метро «Маяковская» на Арбат, где в таком же узком, как гроб, одноместном пенале жила ангельская женщина из Архангеньска Наташа Шиловская, по прозвищу «Рыжик».
Стоило мне выйти из подъезда и сделать пару шагов в сторону Тверской, как откуда-то слева, со стороны театра имени Моссовета, тепло меня поприветствовали одиночным и, слава Аллаху, не метким выстрелом.
На этот раз горячее дыхание смерти обожгло мне левое ухо.
Жить хотелось больше, чем любить, и я одним лягушачьим прыжком юркнул обратно в подъезд…
- Что ж ты наделал, Витек?… - Успел я задать бессмысленный вопрос.
Ответа, честно говоря, я и не ждал.
Предсмертная агония длилась не больше минуты.
Умер Витек у меня на руках.
Как потом выяснилось из предсмертной записки, оставленной им на тумбочке, (на, а не в – и никто ее не заметил!), причиной суицида стала та самая сорокалетняя полковая шлюха, которая отказала девятнадцатилетнему парню в просьбе… выйти за него замуж.
Тут уж мы все испытали некоторое облегчение, и где-то в глубине души одобрили его поступок. Просто из других зол парень выбрал меньшее.
Думал ли я, дитя Копетдагских гор и Каракумских песков, когда-нибудь, что найдется в природе сила, способная поставить меня на… лыжи?!
Нашлась. Какая еще попалась!
И звалась эта сила – Красная Армия, где самая ходовая поговорка (после «И… твою мать», конечно), звучит так: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим».
Заставить-то, заставили, а вот научить… На, вот.
До сих пор у меня в ушах отчаянный вопль подполковника Суравешкина, который встречал меня и моего ашхабадского друга Толика Грека, с лыжами в подмышках, там, где вчера находился финиш, и который, видимо, еще вчера исчерпал слова в своем лексиконе:
- Капитан Пинус!… Где капитан Пинус?.. Иди, забери у них свой инвентарь!.. Скрябин!.. Старший лейтенант Скрябин!.. По пятнадцать суток – каждому!.. Сейчас же, прямо отсюда!.. Научили этих черножопых на свою голову, теперь хрен их соберешь…
Ну подумайте сами. На ровном-то месте трудно устоять на этих курносых палках, а тебя еще пихают на лесные тропинки длиной в три, а то и все десять километров! Да еще трасса проходит мимо родной Поливановки, где одна на всех «птица удачи» лежит себе на полу, как единственная натурщица на все художественное училище, и машет и машет нам своими редко складывающимися «крылышками»…
По этой, согласитесь, уважительной причине все эти зачетные марш-броски, кроссы, соревнования… для нас с Толиком всегда заканчивались с одинаковым результатом – 0:2, то есть, месяц на двоих.
Хотя оба прекрасно сознавали, что пятнадцать суток гауптвахты за пятнадцать минут удовольствия – несколько неэквивалентная, скажем, отплата; что, выходит, за одну минуту – целые сутки! М-да-а… Кто-то давно подметил: «Красиво жить не запретишь», а кто-то недавно добавил: «Но помешать можно». Тем более, что жизнь – штука одноразовая, и чего только в ней не случается. За пятнадцать минут удовольствия, бывает, и пятнадцать лет лагерной баланды хлебает человек… Поистине, «Россия – щедрая душа!», как гласит реклама.
«Тревога!»
Сколько раз по этой ненавистной команде сержанта Блажко (и вправду – хохол без лычки, что справка без печати), приходилось мне вскакивать, прерывая сладкий сон на самом интересном месте!
Первое время я, то бишь, салага, (это – негласное воинское звание ниже рядового), тщетно пытался уложиться в сорок пять секунд, отведенных для сбора и становления в строй при полной амуниции.
И пока я, тихо проклиная день образования Красной Армии, возился с проклятыми портянками, взвод обычно возвращался назад, чтобы тут же построиться вновь и с песней проследовать в столовую, где ваш покорный слуга уже чистил картошку, успев схлопотать наряд вне очереди.
Вторым после портянок проклятием для меня был белый подворотничок, без которого носить гимнастерку было равносильно смачному плевку в вечно недовольную рожу подполковника Климова, к которому я еще вернусь, а пока закончу свой рассказ о первой и последней в жизни бартерной сделке.
Мой русский друг из Туркменистана Анатолий с импортной фамилией Грек подшивал мне подворотнички, а я чистил ему сапоги.
(Ну не платочком же носовым! Не президентские же туфли! – как сегодня принято в моей стране, к которой тоже вернусь да еще не раз… Эх, лучше бы в которую, да один раз!)
Моя первая встреча с замполитом Климовым состоялась на следующий после присяги день, и ничего хорошего она не предвещала.
Мы сразу не понравились друг другу. Как говорится, ненависть с первого взгляда. Расхаживая перед строем на плацу, он неотрывно глядел на меня; что-то говорил, объяснял, чего-то требовал, заодно не выпуская меня из поля зрения, отчего казалось, что весь этот инструктаж касается только меня.
Ну и вот, продолжая сверлить, буравить, пожирать меня своими нерусскими, разными глазами (левый – карий, правый – черный), замполит остановился-таки передо мной, осмотрел с ног до головы, затем спросил в упор:
- Родом?
Дурак всегда улыбается, когда не понимает, о чем его спрашивают. Я не выглядел умным.
- Откуда родом?
«А, вон ты о чем…»
- Из Ашхабада, - сообщил я с такой радостью, после которой нам оставалось крепко обняться и выпить на брудершафт.
Но, видать, у замполита были несколько иные намерения, поскольку следующим вопросом он ударил меня, в прямом и переносном смысле, ниже пояса:
- Там, в вашем военкомате, ничего не перепутали? Кого они нам прислали? Парня или девку?.. Вытащи руки из карманов!
- Пусть они остаются там, для вас же лучше будет, - процедил я сквозь зубы и, будь что будет, добавил: - А у вас, что, женский полк?
- Ну так, докажи, что мужчина!.. Вытащи, покажи нам, если есть что показать.
Это была наглая провокация, но я никак не мог врубится, на что он меня подбивал, и, главное, за что.
«Ну вот и послужил я тебе, Родина, - подумалось грустно. – Бог свидетель, не я все это затеял…»
- Здесь слишком холодно; боюсь застудить свое доказательство. Вызовите меня в свой кабинет.
|
