«Белое золото, добывают золотые руки».
Ой, ли, Леонид Ильич?
Вы видели хоть раз мои руки? Руки моих братишек и сестренок, добывающие белое золото, будь оно трижды, нет, мало – четырежды проклято?
Вы брали когда-нибудь в свои трясущиеся руки, не державшие ничего тяжелее ордена, черные, как головешки, высохшие руки Средней Азии, покрытые целым пластом затвердевшей грязи и сплошными трещинами, похожими на платоновский такыр, иными словами – степные солончаки?
Лично я, сообщу Вам по секрету, окончательно выскоблил с себя этот слой грязи будучи студентом столичного вуза, да и то где-то ко второму курсу…
Вот Вам и весь сказ о золотых руках.
Прискакал верхом джигит,
Гордо входит в дом джигит,
Он – передовик артели,
Знаменит трудом джигит!
А вот и Ахмед наш вернулся! Только никто не понял, откуда…
А мы вот с моим одноклассником Атагулы вернулись из Бахардена, из районного комитета комсомола, где нам торжественно вручили (сегодня уж извините) – комсомольские билеты!
Сперва мы весь день и весь вечер не находили места себе, а потом, когда нас, таких счастливых и гордых, все же заставили лечь спать, то мы не знали, куда бы нам положить до утра эти новенькие, такие дорогие книжечки!
И, конечно же, надежнее места, чем под подушками, не было и не могло быть!
Терять, так вместе с подушкой!
Участие в социалистическом соревновании по сбору «белого золота». И одновременно в общественной культурной и спортивной жизни школы, показатели успеваемости в учебной четверти, поведение в быту, отношение к старшим, включая надменных шоферов и ненавистных бригадиров… - все теперь имело другое измерение.
- Вот это по-комсомольски! – Так теперь хвалили.
- Ты же комсомолец! – Так теперь стыдили.
В сущности, мы оставались теми же павликами, но чуть повзрослевшими.
Если советский пионер должен был и мог доносить на своих родителей, но комсомол в этом плане имел гораздо более широкие полномочия и перспективы.
Если пионер мог передавать без разбору всякое сообщение классному руководителю или же участковому милиционеру за символическое вознаграждение в виде похвалы или пустой благодарности, то комсомол уже действовал по совершенно иному бартеру. Тут и планки были повыше, и ставки покрупнее. И учреждения посолиднее.
Вот тут казалось бы, подоспело время вымолвить слово и о бедном коммунисте, но, как говорится, о покойнике – или ничего, или только хорошее.
Или слухи о его смерти, все же, сильно преувеличены?
В любом случае, я считал, что о покойнике надо говорить не только хорошее, а только правду.
Разве коммунист – не тот же большевик? Только чуть грамотнее, образованнее, изощреннее? Осторожнее, наконец?
Разве не нас пичкали фронтовыми байками о том, что коммунист всегда шел в атаку первым? Если перед каждым боем перед каждым наступлением каждый боец просил в случае гибели считать его коммунистом (и если это правда), то кто же шел в атаку вторым, третьим, десятым?
И ведь ни одному военному или гражданскому историку и в голову не придет поинтересоваться – неужели в армии генерала, и уж наверняка коммуниста, Власова, целиком перешедшей на сторону противника, не было коммунистов?
А все эти кровавые сталинские тройки, с калейдоскопической быстротой сменявшие друг друга?
Все эти вышинские, ягоды, ежовы, абакумовы, берии?
И кто мне сегодня объяснит, почему наш дражайший, скромнейший Леонид Ильич вздумал поменять партийные билеты и стал коммунистом номер два, а первый номер уступил другому Ильичу? Разве Ленин был коммунистом? Если даже считать этого добрейшего, гуманнейшего террориста номер один потенциальным коммунистом, то куда же подевались миллионы других коммунистов между двумя Ильичами? И как они проглотили эту издевательскую пилюлю?
Интересно, на кого же тогда были выписаны партбилеты с последующими номерами – три, четыре, пять, двадцать пять, девяносто девять? И кто же замкнул первую сотню советских коммунистов?
Хоть убейте, но вот хочется, грешным делом, узнать – а не бултыхаются ли у сегодняшнем постсоветском демократическом котле кой-какие обладатели элитных номеров?
Поди попробуй – узнаешь о них…
Любопытной Варваре – нос оторвали!
Вернее: Пошел по шерсти – вернулся стриженый…
Когда обыватель видит, что верхушка власти внаглую ставит его на уши, да еще сама, беснуясь, ходит на голове, то он, бедный, на глазах богатеет крамольными мыслишками, типа: «А не перевернуть ли мир еще разок, чтобы все встало с головы на ноги?»
Большевики – не археологи. Они, скорее, архитекторы. Они не стали раскапывать древний Вавилон. Они построили новый Вавилон.
Нет, все-таки было событие в моей сопливой жизни еще до смерти Сталина – в самом начале пятидесятых!
Моя и еще две мамы моих сверстников отправились на колхозное поле, с которого был уже убран урожай капусты. Ну, поскольку урожай был не частный, а, как бы, общественный, то, естественно, то там, то тут можно было отыскать кочан-другой, так называемой, бросовой капусты.
И вот, когда три молодые мамы посрезали себе по одному сморщенному кочану, прискакал верхом на лошади колхозный сторож по имени Мерет, и принялся яростно стегать несчастных женщин длинной пастушьей плетью, выкрикивая при этом слова, смысл которых я постиг аж лет пятнадцать спустя – в славных рядах Советской Армии.
Бедные женщины давно уж побросали свои скромные наживы и теперь только и делали, что вопили да закрывали лица руками, уворачиваясь от страшных ударов, но тщетно – еще долго свистела беспощадная плеть в руках озверевшего стража социалистической собственности…
Была у меня, люди добрые, и первая любовь. И влюбился я, люди добрые, сразу в… двух девочек. Одну звали Дурсун, другую – Эджебай.
И мучался я между ними, как буриданов осел меж двумя охапками сена, пока старший брат Дурсун, подкараулив возле их дома, не выбил из меня все мои сомнения вместе с двумя зубами впридачу. Отправившись на следующий день их искать, едва не потерял и остальные…
А тогда еще не знал, что мой знак по гороскопу – Стрелец, согласно которому мне вовсе не полагалось горевать по поводу неразделенной любви. Как говорится, встал, встряхнулся, гордо вскинул голову и – вперед! к новым рубежам! к новым вершинам! к новым оплеухам? А хоть бы и так! А и пусть! Где наша не пропадала!
Словом, - вперед и с песней!…
У Эджебай не было старших братьев. Да и отец ее, которого звали Атахан агасак, то бишь хромой Атахан, был сабаном и вечно пропадал в своих песках, появляясь дома лишь раз в год, не забывая, однако, подарить каждый раз моей однокласснице по братишке или сестренке.
Но по пути к сердечку Эджебай меня тревожили два серьезных препятствия.
Во-первых, она была круглой отличницей, да еще с математическими наклонностями, и охраняла свои аккуратные тетрадки как государственную тайну, ложась на них грудью при попытке списать что бы то ни было.
(Честно говоря, у меня всегда было настороженное отношение ко всякого рода отличникам, - будь это отличник учебы в школе, боевой и политической подготовки в армии, или отличник народного образования в той же школе. Потому что раз отличившись, человек уже не может не отличаться и дальше, а это, согласитесь, уже попахивает звездной болезнью местного масштаба, требующей дополнительных и не всегда оправданных в нравственном аспекте усилий. Почему-то мне всегда нравились стабильные середнячки, которые не убивались из-за пятерок. И это, думаю, далеко не потому, что сам был таким).
Во-вторых, она была председателем и единственным членом идиотской комиссии по чистоте и вечно стояла, как Цербер, в дверях класса, проверяя ногти. Поскольку вечная грязь у меня под ногтями была такая, что, как говорится, хоть картошку сажай, мне очень редко удавалось попадать на уроки с первой попытки.
Как я ее ненавидел в такие минуты!
А однажды я во всеуслышание выдал в ее адрес такие вот пожелания:
- Тебя надо отдать пограничникам, - вместо Мухтара, - и ни один шпион не пройдет через нашу границу!
На что эта бдительная таможня отреагировала молниеносно:
- Какой дурак полезет в страну, где живет самый грязный и тупой ученик в мире?
Единственное, чем я мог ответить, это ущипнуть ее за не совсем еще оформившиеся части пионерского тела.
Такой оглушительный визг раз в жизни я услышал где-то в Саратовской области, будучи уже солдатом, когда группа самовольщиков по-дилетантски неумело резала ворованного поросенка. (Тогда, кстати, все обошлось. Пронесло).
Но тут уж я был предан беспрецедентному наказанию со стороны директора школы.
Схватив меня за левое ухо (которое и теперь ноет, когда я вижу аналогичные части женского тела!), этот зверь потащил меня, чуть ли не волоком, в свой кабинет и закрыл меня… и где бы вы подумали? – в старом, обшарпанном желтом шкафу, где висел такой же допотопный плащ с дыркой в кармане!
(Помните «Баню» Зощенко: «В одном кармане – дырка, а второго – нету»?)
Нет, по карманам я не шарил.
Откуда узнал про дырку?
Сейчас объясню.
Итак, стоял я в этом темном шкафу, как мертвый Распутин в прислоненном к стене гробу (по версии, кажется, Пикуля), и думал, как бы достать этого педагога-новатора, чтобы выпустить меня из этого необычного и первого в жизни заточения.
Потихоньку начинаю царапать ногтями (с которыми, как вы помните, не было проблем), по тоненьким дверям директорского гардероба, затем включаю в дело все десять пальцев и принимаюсь тарабанить по стенкам, после чего пускаю в ход голосовые связки и издаю что-то среднее между волчьим завыванием на луну и собачьим лаем в том же направлении, но в ответ – лишь скрип. То ли пера, то ли зубов…
И тут впервые в жизни, в возрасте двенадцати лет, меня осеняет гениальная мысль, к которой, к тому же, минут десять, как подталкивала и сама природа…
Я «достал из широких штанин» теперь уже свою, не совсем еще оформившуюся, часть тела, поднимаюсь на цыпочках и без особенного труда попадаю в директорский карман.
(В авиации, где я вроде бы служил, эта операция называется «заправка в воздухе»).
Это был двойной кайф! Вы понимаете, о чем я говорю…
Когда слабая струйка через дверную щель внизу зазмеилась по свежекрашенному полу, скрип в кабинете прекратился, и наступила гробовая тишина.
Директор понял, что произошло.
А я догадался, что в кармане плаща имеется дырка…
Слишком дорого мне обошлись эти безобидные, на мой взгляд, шалости.
В родных пенатах меня ждала такая экзекуция, что по сей день не могу вспоминать об этом без внутреннего и внешнего, пожалуй, содрогания.
Отец бил меня так долго и так сильно, что мне пришлось еще раз, извините, помочиться. Но теперь уже, как вы догадались, не в директорский карман…
Некоторое время мне показалось, что из меня выбили и эту мою любовь. Ан нет. Не тут-то было.
Выяснилась странная закономерность: я ненавидел Эджебай только в школе, а все остальное время суток, где бы ни находился, что бы ни делал, - я думал о ней, и только о ней…
Но, чтобы сойти с ума, его сперва нужно набраться!
А, чтобы набраться ума, нужно, как минимум, иметь голову на плечах. А у меня ее не было. Я ее потерял. Совсем.
Проезжая мимо ее дома на своем буланом осле, я громко насвистывал какую-нибудь печальную народную песню о несчастной любви, каждый раз представляя в своем большом воображении жуткую картину: вот она услышала мои позывные, швырнула в люльку последнее творение отца, рванулась к двери, но бессердечная мать бросилась наперерез, раскинула свои костлявые руки и прикуренным голосом прохрипела: «Только через мой труп!» (Прекрасно зная, что курящая женщина в туркменских селах – это абсурд, нонсенс, я все же хотел представить мать Эджебай злой ведьмой с папиросой в зубах. И даже с граненым стаканом в трясущейся руке. Не знаю, что на меня нашло).
Первой, забила тревогу, конечно, мама.
Недолго наблюдая за резкими переменами в сыне, она как-то обратилась к отцу:
- Твой сын потерял голову.
- А она была у него когда-нибудь? – Он даже голову не поднял от какого-то там «Информационного сообщения ТАСС».
Мама тут же перевела стрелки:
- Если он пошел в тебя, то, боюсь, никогда и не будет.
Тут уж, конечно, газета отлетела в сторону. В мамину, надо полагать, сторону, поскольку я читал какую-то книгу на солнышке и поневоле, но не без интереса, подслушивал их разговор через открытое окно.
- Ты вот сидишь дома со своими кастрюлями и знать не знаешь, какая слава гуляет по селу о твоем сыне!
(Странно, никто из них не говорил «наш сын», каждый пихал меня другому. Уж не приемный ли я ребенок в семье?)
- А ты вот не сидишь дома и понятия не имеешь о том, что он уже полгода не жрет нормально!
Отец не упускает случая блеснуть интеллектом:
- Нельзя жрать нормально! Нормально можно питаться!…
- Глядя на то, как бы ешь, трудно сказать, что ты питаешься… - Съязвила мать, чего позволяла себе крайне редко в споре с отцом, но затем, видимо, как следует пригляделась к собеседнику и вернулась «к своим баранам». – Ну и что народ говорит о твоем сыне?
- Ничего хорошего! – Почти выкрикнул отец, и я живо представил себе, как он при этом даже поморщился. (Не скоро у меня в Ашхабаде появится друг по имени Сахат, который то и дело будет повторять: «Извините за выражение… лица!…) – Говорят, что он пытается выкрасть дочку какого-то хромого кабана и день и ночь проходит джигитовку на своем чистопородном ахал-текинском ишаке возле их дома!
- И еще говорят, - пела в унисон мать, - что он высвистывает там какие-то душераздирающие мелодии…
(Вот тебе и домохозяйка с кастрюлями и пеленками! Никогда нельзя забывать, что женщина есть женщина, - если это даже твоя мать!)
- И знаешь, какое прозвище дал твоему сыну учитель литературы? «Всадник без головы»!
- Этот… как его… Ишим –ага, что ли? – О Господи, а сам-то, сам-то какой… рыжий! – Заключила мать, не найдя ничего другого, а затем осторожно поинтересовалась, - А это… очень оскорбительно?
- Откуда я знаю! – Огрызнулся отец. И, помолчав, добавил, - Но и люди смеются…
- По-моему, ты его уже бил однажды из-за этой кабанской овечки?
- Вроде бы из-за нее, да, видимо, не за то… - И после паузы, - Прежние штанишки-то, видать, высохли уже?…
Поскольку мальчик я был начитанный (о чем мы поговорим чуть позже), то из разных источников знал, как в таких ситуациях поступали юные влюбленные герои.
Но ведь писатели в книгах, режиссеры в картинах позволяли злым родителям бить своих детишек только понарошку!
Решив, на всякий случай, уйти от греха подальше, я встал и, повесив голову, пошел со двора, как уходил из Рая прародитель человечества, первым на земле потерявший головушку из-за женщины.
(Все байки про райские кущи и сексапильных гурий – не что иное, как красивое вранье, поскольку с момента изгнания наших первооткрывателей, нога человека не ступала в эти кущи. Впрочем, Ева, в отличие от Адама, говорят, держалась тогда молодцом, и повела себя как настоящая женщина, - то есть фыркнула на божественный указательный палец, направленный к выходу и означавший чеховскую фразу: «Позвольте вам выйти вон!», красиво пошла к вратам Рая, дразняще виляя голыми булочками, - а чего и кого стесняться, одежду еще сам Бог, небось, не носил! – остановилась у самого выхода, обернулась и, спокойно глядя на Творца, обалдевшего от первой человеческой наглости, произнесла, дернув при этом плечиками: «Я сама уйду!..» И еще говорят, что Господь сотворил сперва мужчину только потому, что если бы Он создал сначала женщину, то она своими советами и подсказками не дала бы Ему спокойно работать)…
И пошел я со двора куда глаза глядят. Они же глядели только в одну сторону. Ну, вы конечно, поняли – куда… Но я переборол себя и поплелся в обратном направлении, волоча по сельской дороге запыленный мешок, в котором задыхалась вселенская любовь…
Вышел на край села. И второй раз в жизни взобрался на Сакар депе – (Лысый холм), на котором вот уже восемьсот лет, как ни цветка, ни травинки, поскольку вся глина в этом довольно высоком холме была в свое время замешана кровью, слезами и потом моих далеких предков.
Согласно легенде, в тринадцатом веке, по дикой моей степи, раскинувшейся между Копетдагскими горами и Каракумскими песками, пронеслась Орда, оставляя на месте каждой покоренной и снесенной крепости такие вот холмы.
Перерубив и перерезав всю мужскую часть населенных пунктов (думаю, что это идиотское определение «пункт» появилось гораздо позже), Орда принималась издеваться над их оставшейся беспомощной частью, заставляя ее торбами перетаскивать руины снесенных крепостей на новое место, чему можно было найти двоякое объяснение: то ли просто блажь победителей, то ли не заблудиться на обратном пути на закате славы. (В любом случае, победителей в те времена не судили. Это только теперь, после сорок пятого, победителей не кормят).
Усевшись на самой макушке (если у лысых она вообще бываем), холма, я перебрал в памяти все известные мне песни о несчастной любви и, выбрав на свой раненый вкус самые подходящие в данной трагической (в чем я, естественно, не сомневался), ситуации, запел…
По крайней мере, сам я был уверен, что пою. Лет этак через пять, когда я, усевшись на подоконник в студенческом общежитии, затяну эти же песни, но уже для ушей новой моей пассии, которую, по иронии судьбы, звали также Эджебай, соседка слева, Таечка Балакирева, так оценит мои вокальные способности:
- Тебе бы с твоим голосом сидеть в туалете оперного театра и кричать: «Занято!»
- Но почему?! – Я чуть не вывалился из окна. Нет, не туалет меня оскорбил. – Почему именно оперный театр?
- Да потому, что туда ходит самая утонченная и мирная публика, и никто морду не набьет!
А пока я сидел на холме, как воробышек на спине у полусонной коровы, и чирикал, демонстративно отвернув страдальческое лицо от родного колхоза.
После художественной части началась официальная, то есть, рассудительная, размыслительная, я бы сказал даже, мстительно-размечтательная, часть.
Грудь выкипала, словно котел, забытый на пьяном костре…
Перебрав в памяти имена и рожи всех ненавистных в данный момент односельчан, я поднялся в рост и сделал жест, которым горжусь и которого по сей день стыжусь:
Я погрозил моему бедному селу кулаком!
Ни дать, ни взять – шукшинский Горе из «Калины красной» - «Я опрокину этот город во мрак и ужас! В тартараты!..»
И тут я вспомнил об очень важном событии, из-за которого мне пришлось взлететь на этот холм первый раз в жизни аж в пятилетнем возрасте!
По селу шел повальный отлов мальчиков, по возрасту подпадающих под шариатский закон о незначительном укорачивании значительного органа, приобретающего, впрочем, главное свое значение значительно позже.
Разумеется, все родители заранее готовили своих карапузов к этой нехитрой, в общем-то, операции, и все мы, будущие мужчины, понимали своим умишком, что никому не избежать этой процедуры. Да и соседские мальчики постарше, уже побывавшие под ножом, с гордостью и важностью демонстрировали нам свои жалкие достоинства, которых старый и страшный хирург-бабай тут же прижигал раскаленным песком, чтобы остановить дальнейшее бессмысленное кровопролитие.
Но некоторые взрослые дураки не на шутку пугали нас, то и дело утверждая, что бабай уже старый, плохо видит и, бывает, что иногда отрезает совсем…
Инстинкт срабатывал безотказно. Даже не подозревая о предназначении этой штуки в будущем, мы впадали в такую страшную панику, что в любом аксакале видели потенциального палача и обходили всех стариков на пушечный выстрел!
Но так ли трудно усыпить детскую бдительность?
Меня ловили, как курицу, чуть ли не всем колхозом.
Все родственники во главе с отцом, все взрослые жители близлежащих домов окружили меня в молодом, только что посаженном посреди села парке, и пошли на меня, как каратели на притаившегося в камышах дезертира.
Я не сдался даже тогда, когда мой дядя по матери сгреб меня в охапку и понес к месту казни. Я брыкался, кусался, царапался, колотил дядю кулаками и отчаянно скулил, будто щенок, брошенный впопыхах в горящем доме.
- Да оглуши ты его, гаденыша! – Подал деловой совет мой умный папа, не подумав, однако, о том, что, если дитя – гаденыш, то кто же его родитель? – Стукни один раз по башке, чтобы не дергался…
Дядя обычно с трудом выдавливал из себя разум, клал его на ладонь и ходил среди людей, протягивая руку, мол, поглядите, поглядите, есть у нас разум, есть; мы тоже не крапивой подтираемся; понимаем кое-что…
Вот и сейчас он процедил сквозь зубы разумный, вполне в его духе ответ:
- Нет уж, бить я его не буду… Но кое-что мы ему сейчас оттяпаем целиком, и пусть себе играет потом с девочками в куклы!
… На стеганом одеяле, расстеленном на кошме, лежал целый ряд агнцев на заклание, и, что меня больше всего поразило, - ни один из них не подавал даже признаков страха или, хотя бы, беспокойства.
Мои глупые сверстники лежали себе спокойно, сосали какие-то конфеты, грызли окаменевшие пряники времен колхозного строительства, переговаривали меж собой, даже хихикали, словом, вели себя так, как будто это им было не впервой.
И мне стали совать сладости со всех сторон. Но я хватал их (руки еще были свободны), и швырял в открытую дверь, - на радость любопытствующей ораве, толпившейся во дворе.
- Что ж, пожалуй, с этого горлопана и начнем? – Обрадовал всех бабай, раскладывая на перевернутом ведре свои нехитрые инструменты. – Иначе он не даст нам спокойно работать… - Затем уже обратился ко мне. – Чем больше ты будешь дергаться, тем больше я отхвачу, понял?
И, засучив рукава, приступил к работе…
Вдруг я почувствовал странную, подозрительную тишину, в которой прозвучали слова бабая, адресованные моему отцу:
- Можешь забрать своего волчонка, он у тебя – Таёрыкесен.
(Буквально это означает – обрезанный Всевышним, то есть мальчик родился готовым мужчиной и в земных поправках уже не нуждается. А это считается редчайшим явлением в природе).
- Я это знал, - ответил папа, - но я должен был выполнить свой долг и положить его наравне со сверстниками. – Затем он бросил мне чуть ли не в лицо мои штанишки и скомандовал, - Вставай, чего тут развалился!.. (Это я-то развалился?!) Ну, марш отсюда!
Я им не поверил. Решил, что таким образом они хотят усыпить мою бдительность, и как только я расслаблюсь, они тут же, вероломно, сделают свое черное дело.
Держа в поле зрения всех, кто находился в комнате, и зажав намертво свои штанишки в кулачке, я одновременно следил за каждым движением как самого коварного бабая, так и его жестоких подручных, то бишь, отца и дяди, и еще не покидая ряды своих обреченных одноПОЛчан, мысленно измерил расстояние от «операционного стола» до двери.
И когда старик костлявой ладонью шлепнул меня по самому мягкому и черному месту, я в один прыжок вылетел из дома.
В два прыжка вылетел со двора.
В три – из села.
В четыре – я уже натягивал штанишки на «Лысом холме», дико озираясь по сторонам на предмет погони или еще какой-нибудь подлянки.
(К слову сказать, хирургический ножик страшного бабая укорачивал не только мальчишеские писюльки, но и должности, служебные карьеры и оклады их родителей. В течение десятилетий туркменские чиновники, представители интеллигенции, а то и просто рядовые коммунисты целыми пачками отправляли в центр, в Москву, анонимные доносы на своих начальников, сослуживцев, соседей, друзей, коллег по работе, где доверительно сообщали о том, как товарищ имярек, занимая такой-то ответственный пост, не расстается с вредными пережитками прошлого, о чем свидетельствует такой позорный факт, как обряд обрезания, совершенный вчера над его сыном… В Москве удивлялись. В Москве смеялись. В Москве говорили: «Что за народ эти азиаты! Если им не нужно, пускай хоть совсем отрезают!» Но, посмеявшись, Москва все же не выбрасывала доносы «доброжелателей» в корзину, а отправляла обратно в Ашхабад, в соответствующие министерства, с резолюцией: «Разобраться и доложить!» И трещали чубы. И летели головы. И ложились на стол партбилеты. И плакали привилегированные жены, по неведению рожавшие мальчиков…)
Торчать на этой лысине, словно неприятельскому флагу на временно занятой сопке, мне пришлось недолго.
Ко мне бежал гонец.
- Тебя мама зовет! – Крикнул мой младший братишка Аташ, посчитав, видимо, за лишний труд взобраться наверх.
- А он где?
За годы детства я частенько употреблял местоимения, когда речь заходила об отце, и считаю, что имел на это полное основание, так как он просто-напросто выбивал из меня слово «папа».
- Папа ушел с Курбангельды!
Это было, хоть и временное, но спасение. С этим своим единственным и постоянным собутыльником отец уходил, как правило, надолго, а порой пропадал и сутками. (Разумеется, не в самый разгар сбора хлопка или иных неотложных работ на бескрайних полях милого сердцу родного колхоза, гори он разноцветным пламенем!)
Дома меня ждал загадочный сюрприз в лице моего старого друга, у которого, если вы помните, в кармане плаща имелась дырка.
Первые же вопросы директора рассеял все мои тревожные сомнения по поводу его визита:
- Хотел бы учиться дальше?
(Дело в том, что до шестидесятого года наша сельская школа была семилетней, и для горстки ребят, только что ее окончивших, среднее образование было необходимо как воздух).
- Где? Когда? – Крикнул я шепотом.
- Не ори, - сказала мама.
- Но почему? – Удивленно-возмущенно вскинул я брови, после чего вновь обратился к директору. – Как?
- Мы открываем вечернюю школу для рабочей молодежи.
Нет, таким важным я его не видел даже тогда, когда он раздавал в школе новогодние подарки стоимостью в полкопейки, ежесекундно повторяя при этом поэтические перлы собственного сочинения:
Скромному не жалко и лишнего рублика,
А наглый получит дырку от бублика!
- А все пойдут? – Осторожно поинтересовался я, пытаясь реанимировать в глубине души надежду, уже наложившую было руку на себя после окончания семилетки, поскольку девочки-ровесницы в дальнейшем практически выпадали из поля зрения сельских мальчиков.
- Пойдут все желающие, - неопределенно ответил директор, и тут же добавил, - Все, кто имеет семиклассное образование.
|
