| Отрывок из художественно-биографической "Одиссеи" |
Я помню смерть Сталина.
В почетном карауле я, естественно, не стоял, поскольку мне тогда было где-то лет семь. Ну, плюс-минус – месяца два. Не больше. Я не был еще даже пионером. Так себе, малек, которого при богатом улове выбросили обратно в море. Мол, иди, поплавай малость, еще успеешь побывать в сетях. (И не раз – добавим мы от себя сегодня).
Я вам еще раз говорю – я не был даже пионером и не носил еще вожделенного галстука, который по ночам снился нам, малькам, и который был, ну, просто пределом наших мечтаний.
И мы вели себя как маленькие ангелочки, случайно узнавшие о смерти Бога.
В школе безутешно рыдали учителя.
Директор, построивший всю школу на волейбольной площадке, попытался было толкнуть траурную речь, но смог выдавить из клокочущей груди лишь одну фразу, концовка которой едва не утонула в слезах и соплях:
- Как же теперь жить-то буде-е-еммм!
Отец дома убивался так, как он не плакал даже в прошлом году, когда похоронил моего двухлетнего братишку Чары.
Из всех моих знакомых почему-то только мама хранила молчание, отчего мне казалось, что ей или все равно, что случалось, или она ничего вообще не понимает в этой жизни.
Тогда я еще не знал, что отец вот-вот вступит в славные ряды Коммунистической партии, а у матери была справка о четырехклассном образовании, купленная когда-то за старую козу.
С цифрами у матери была полная напряженка. Первое время у нее запросто можно было обменять целую десятирублевку на две рублевые купюры: как же – тут две бумажки, а там – одна. Правда, после двух вполне ощутимых подзатыльников отца мне пришлось пожалеть маму, и я научил ее различать цифры. И теперь мамина грамотность выглядела примерно так:
- Мам, сколько времени? – кричал я с улицы, предварительно подмигнув младшему брату Ходжа.
- Большая стрелка на шести, маленькая… (следовала пауза) – между двумя и тремя! – доносились из окна сигналы точного времени…
Смерть Сталина была первым и самым большим происшествием не только в жизни самого Сталина, но и в моей, поскольку о двух других крупных событиях, имевших место пятью годами раньше, я не мог знать ровным счетом ничего.
Я имею в виду ашхабадское землетрясение 1948-го года, заживо похоронившее девяносто процентов жителей столицы, но не докатившееся до меня, мирно сопевшего в ту страшную октябрьскую ночь почти в двухстах километрах от эпицентра.
Вторым же важным событием, о котором я тогда не ведал ни сном, ни духом, было, конечно же, принятие Генеральной Ассамблеей ООН «Всеобщей декларации прав человека», которой я впоследствии тщетно размахивал при каждом очередном аресте, вызывая тем самым дружное ржание сотрудников туркменских, а в последний раз и российских, спецслужб: «Какие права?! Какого человека?!»
Таким образом, тоя сознательная жизнь началась, можно сказать, с жуткого момента, когда окончилась жизнь лучшего друга всех советских детей, а также всех физкультурников, ученых, артистов, писателей, то бишь, «инженеров человеческих душ»…
Прекрасно помню, как мы – щепки вырубленного леса, (Помните – «Лес рубят – щепки летят?), глядя на взрослых (в шоке – учителя, дома – родители), с перепугу выли в голос, размазывая честные слезы по смуглым мордашкам блестящими от соплей рукавами. (О том, что человек может носить в кармане носовой платок, я узнал спустя ровно десять лет, когда, чудом вырвавшись из колхозного хлопкового ада, приехал в столицу и с ходу поступил в университет, выбрав, кстати, факультет туркменской филологии, поскольку среди вступительных экзаменов отсутствовали ненавистные мной точные науки типа физики, математики, химии и прочей дребедени).
Забегая вперед (или отбегая назад), сообщу, что в «Аттестате зрелости» у меня стояла всего одна троечка – по тригонометрии.
Признаться, я так и не понял, что это был за предмет, и очень сомневался в том, что когда-либо в жизни он мне пригодится. А уж я ему – тем более.
Те же ощущения я испытывал чуть позже, когда в университете вели курс персидского языка, к которому у меня не обнаружилось ни желания, ни способностей.
Я безбожно прогуливал все семинары и практические занятия. И когда пришла пора «собирать камни», я, предварительно пропустив вперед всю группу, с невинной наглой физиономией вырос перед молоденькой преподавательницей, как Стенька Разин перед черноокой персидской княжной.
Мы тоже видели друг друга впервые.
- Здрассте…
Должен заметить, что у меня очень уж специфический, я бы сказал, даже выгодный цвет кожи, и никто не видит – когда и как я краснею. И никто не догадается, пока я сам не скажу, что впрочем вряд ли когда произойдет.
- Здравствуйте, - машинально ответила «персиянка», сгребая всевозможные бумаги в ковровую сумочку. – Вы что-то хотели?
- Да, конечно, - четко ответил я, прикрывая за собой дверь. – Я очень хотел бы получить небольшую троечку по вашему предмету.
- Ты ничего не перепутал? – Быстро, однако, перешла на ты. – У нас – персидский язык.
- У нас – тоже. – Я оставался в дверях.
- Курс? Группа? Фамилия?
Это все я помнил. Назвал.
С презрительной озабоченностью выпятив нижнюю губу, «княжна» порылась в ведомостях и тут же отпрянула:
- Ну, да. Есть такой…
- Это – я. – Поспешил ее обрадовать.
- Но я вас никогда не видела!
- Я вас – тоже. – И улыбка Фернанделя.
- Отойдите от двери!
- Вы сядьте. – Я говорил как можно мягче, если это слово вообще подходит к данной ситуации. – Сядьте и успокойтесь. И не зыркайте на окна, здесь третий этаж…
- У тебя будут большие неприятности, парень. – Сделав шаг к двери, женщина вновь остановилась, ибо решила, что такой идиот вполне может помахать ручкой и… навстречу, а вовсе не вслед. – У тебя будут огромные неприятности, - зачем-то повторила еще раз и добавила сквозь зубы, - я тебе обещаю.
- Неприятности, которые ты мне сулишь, - оставаться на вы теперь уже не было смысла, - будут казаться ничтожными по сравнению в теми, что меня ожидают в случае приобретения хвоста по твоему предмету, это ты понимаешь? – Я чуть не орал, но, спохватившись, решил зайти слева. – Ну, скажи мне, милая, ну, объясни ты мне одну-единственную, простую, как булыжник, вещь: на кой шайтан сдался мне твой персидский? Дипломата из меня никогда не выйдет, ты это сама видишь прекрасно; шпионить я тоже не собираюсь; переводчиков с фарси или на фарси – как собак нерезаных… Так какой мне смысл изучать этот язык? И какой тебе смысл лишать меня стипендии?
- Ты все сказал? – Она глядела мне в зрачки.
- Нет, не все. – Мой взгляд тоже не блуждал по стенам. – Ты ведь наверняка замужем, да? – Она почему-то вспыхнула, хотела, по-есенински «что-то резкое в лицо бросить мне», и уже набрала было воздуху в легкие, но меня понесло раньше. – Вот придешь домой, и начнешь рассказывать мужу обо всем подробно, а он перебьет тебя и спросит: «Так поставила ты этому парню троечку или нет?» Если ты ответишь «нет» - он с тобой жить не будет: выгонит или сам уйдет. Но ежели ты ответишь – «да» - он будет гордиться тобой, понимаешь?
Мое слабое место не понадобилось долго искать. Она нашла его очень быстро. И очень просто.
Она села и заплакала.
От изумления и растерянности я аж разинул рот. Да не успел закрыть.
Распахнулась дверь аудитории…
На пороге стоял декан факультета туркменского языка и литературы Туркменского государственного университета имени Алексея Максимовича Горького Гумман Сарыев!
- Что тут у вас происходит?
- Да подавитесь вы со своей троечкой! – Воскликнул оскорбленный до глубины души студент, шлепнул зачетной книжкой об стол, на котором уже не осталось ни одного трудного билета, и гордо зашагал прочь – мимо обалдевшего декана; мимо стипендии; мимо общежития… Но не мимо черного списка в фойе, где красовались фамилии тех, кого заботливые преподаватели хотели бы видеть в следующем учебном году на том же курсе…
Это было, как вы уже поняли, чуть позже, а пока я, как поется в песне: «от зари до зари, от темна до темна», пахал на бескрайних полях моего славного и вечно голодного колхоза, с гордостью – как нищий графскую фамилию – носившего имя (или название?) Москвы.
К слову сказать, в моем Бахарденском районе и остальные колхозы носили непривычные для местного уха, но модные для своего времени и уж, конечно, обязательные, имена: Ленин, Калинин, Киров, Жданов, Октябрь, Победа…
А кто из вас помнит вполне искренние, гениальные, как все простое, глубокосодержательные частушки нескольких послевоенных десятилетий, звучащих на хлопковых полях (правда, только с экрана), среднеазиатских республик (это теперь мы стали круче, и зовемся Центральная Азия)?
Хороши у нас дела,
Лейся, песня, весела!
Нам колхозной жизни счастье
Наша партия дала.
Мне ужасно трудно представить себе вдохновенную рожу поэта, сидевшего у окна или шагавшего взад-вперед по кабинету, задыхаясь в табачном дыму, и рожавшего подобные бесподобные шедевры!
Не река, не птица мне –
Белый хлопок снится мне.
И поэтому, наверно,
Очень сладко спиться мне!
Но ведь рожали! Никто ведь не страдал бесплодием! Ведь каждая республика выпускала свою пудовую Антологию народной поэзии! И на своем родном, и непременно на параллельном русском!
Я построил новый дом,
Штукатурю стены в нем.
Как прекрасно хлопкоробам
Жить в отечестве моем.
А какие силы были подтянуты, какие имена были привлечены для того, чтобы вся эта дребедень прозвучала по-русски!
Арсений Тарковский, Николай Тихонов, Яков Козловский, Николай Заболоцкий, Георгий Шенгели, Наум Гребнев…
Не зову, подруга, к чаю –
По науке я скучаю:
Агротехнику теперь
Я усердно изучаю.
Столичные стихотворцы то ли сами наивно верили, то ли наивно убеждали смертельно усталых и глубоко апатичных сельских тружеников в невероятных преимуществах мифической агротехники и ни одному колхознику в голову не приходило полюбопытствовать, на каких таких лугах пасется стреноженный Пегас и под каким забором валяется варварски изнасилованная Муза.
Так, в моем забытом всеми богами – небесными и земными – колхозе со столичным названием, вся агротехника была сосредоточена на спине нашего домашнего осла, ласково прозванного в народе ишаком, да на шее полудохлой колхозной клячи, которую целиком, если аккуратно сложить ноги, можно было протащить сквозь хомут.
Вы можете себе представить троих мальчиков и плюс девочку на одном ослике? Я вот могу, поскольку мне, как старшему, полагалось сидеть впереди в качестве водителя единственного семейного транспорта и задолго до наступления рассвета отправляться на хлопковое поле!
Шаря вслепую в предрассветной мгле, отец доставал из-под стеганых одеял полусонных героев труда и всем, на кого можно было навесить фартук (не кухонный!), водружал на осла.
И куда уж до нашего ишака Боливару, который и двоих-то не выдерживал!
Досыпали по пути следования к месту трудового героизма. Случалось, и сползали у полудреме в острой, как крыша буддийской пагоды, спины самого терпеливого и выносливого вреди нас существа. Бдительный отец тут же подбирал незадачливого всадника и возвращал обратно, добавив к свежему ушибу еще и легкий подзатыльник. За что? Спроси, попробуй. Слетишь с ишака еще раз и дальше будешь добираться на общественном транспорте, то есть, ножками, ножками!
«Белое золото»…
Не знаю кто, но какой-то неуловимый партизан идеологического фронта, скорее, тот же бездарный рифмоплет, так однажды окрестил хлопок. И, ничего, знаете, - прижилось. Присосалось. Приросло.
Так, газ и нас превратился в «голубое золото».
Правда, с «черным золотом» вышла небольшая накладка.
У нас-то, в Средней тогда еще Азии, так прозвали нефть, но тут завопили шахтеры со своим углем, заноукали американцы со своими легкоатлетами, застонали наркоманы со своим опиумом, и такая вышла катавасия за приоритет, что святых выноси. И туши, как говорится, свет. Но, в конце концов, все решили остаться при своем мнении. И при своих интересах. И каждый в своем Эльдорадо.
«Белое золото добывают золотые руки».
Этот идиотский перл, якобы однажды оброненный гениальным Генеральным секретарем, облепленным орденами, как сын турецкого подданного Остап Бендер драгоценностями и румынской границы, еще не скоро наводнит белые просторы моей истощавшей земли, которая то зловеще чернела от гербицидов и пестицидов, то загадочно белела от проступающей наверх ядовитой соли, то обманчиво зеленела от бескрайних зарослей дикого камыша.
Это будет где-то лет через десять. Пока же в стране командовал парадом кукурузный король. Тоже, впрочем, голый.
(Голь, что на выдумки хитра, то бишь, советский народ. Создал о нем как и обо всех предыдущих и последующих королях, немало всяких историй.
Вот одна из них:
Никита, помешанный на своей кукурузе, однажды приехал без своей свиты в какой-то образцовый колхоз, и, проверяя подготовку местных властей к зиме, обходил местную животноводческую ферму. И, поскользнувшись на коровьей лепешке, свалился в силосную яму. Работник фермы, оказавшийся рядом, вызволил его оттуда.
- Ты только никому не говори, что я упал в яму, - попросил слегка позеленевший снаружи главный бульдозерист с Манежной площади.
- Ты тоже никому не говори, что я втащил тебя, - смущенно попросил рабочий. – Иначе люди самого закопают в этой яме…)
А пока… Пока глава трудовой семьи по одному стаскивал с молчаливого животного четырех ударников коммунистического труда и, раздав каждому по белому, непомерно большому фартуку, запускал нас, словно бумажных корабликов в океан, в темное, удушливое и бескрайнее поле.
То, что хлопок белый, известно и слепому. Но, что его можно собрать и в темноте, знает не всякий зрячий.
Но я, - Бог свидетель, - собирал!
Но мы, - весь колхоз свидетель, - собирали!
И не один год. И не одну тонну.
И только руками, руками!
Когда с восходом солнца появлялись нормальные люди, кое-кому из них становилось нестерпимо жаль нас, и они издали, держась на безопасном расстоянии, кричали отцу:
- Изверг, детишек бы хоть пожалел!.. На звезду Героя, что ли, замахнулся? В этом году ее получит бригадир, так что не губи зря малышню…
- Пошел вон, змей! – Огрызался отец громко, а затем, как бы для нас, продолжал бурчать себе под нос. – А то я не знаю, что музыку наяривает оркестр, а награду получает дирижер…
И так – всю долгую осень.
Каждое сырое, зябкое утро я с грустью смотрел на тускло светящиеся окна пассажирского поезда Ташкент – Красноводск, проходящего мимо нас в каких-нибудь сотнях метров. И думал.
А думал я о тех счастливчиках, безмятежно спящих в теплых вагонах, которых не только не заставляют собирать хлопок в темноте, но которым даже не хочется взглянуть на тех несчастных, кто вынужден это делать! (Я еще не знал, что вагоны делятся на какие-то там категории, в том числе и на «Столыпин» - спецвагоны для перевозки заключенных по этапу). Ну хоть бы одна сытая, заспанная морда глянула в окно, а уж помахать рукой меня можно было бы и не просить!.. Хоть бы машинист, что ли, посигналил!
Но – куда там! Никто. Ничего.
И мечтал я о том, что однажды, вот таким же ранним-ранним осенним утром буду проезжать мимо таких же вот маленьких полусонных чумазых детишек, щепками плавающих в темном безбрежном море хлопчатника. И уж обязательно выгляну в окно!И непременно помашу рукой в немую полутьму!
(Это я потом, спустя много лет, нарвусь на есенинскую строку: «И бабы охают в немую полутьму»).
- Эй, ты, пугало! Долго еще будешь так торчать?..
Нет, отец, недолго. Я надеюсь, что недолго. Да и ты еще не знаешь, что недолго мне осталось торчать посреди ненавистного поля, как поплавок в болотной воде.
Ты еще не знаешь, что я сяду-таки скоро на этот поезд, но только в обратном направлении, и понесет меня по белу свету без остановок, без пересадок, без определенного конечного пункта назначения!
Мы оба еще не знаем, отец, что когда-нибудь меня снимут с этого поезда, проведут сквозь толпу на привокзальной площади, обвинят в немыслимых преступлениях, бросят в тюрьму, и ты покинешь этот мир, так и не дождавшись своего первенца, в последний раз кивнув в сторону этой проклятой железной дороги, из-за которой, кстати (кстати?), в конце прошлого столетия русские генералы Ломакин и Скобелев едва не истребили весь наш неуступчивый и тогда еще непокорный народ!
А пока мы с тобой собираем хлопок, отец.
Мы сеем хлопок.
Мы выращиваем хлопок.
Мы собираем хлопок, чтобы отправить его в Иваново, в этот вечный город невест под Москву, где так и не появился ни один туркменский жених и где невесты так и состарились в девках.
Миллионными тоннами ежегодно уходил хлопок в далекие мифические закрома Родины, в эту неблагодарную и ненасытную утробу, откуда никто ни разу не догадался отправить мне хоть кусочек сатина или бумазей на рубашечку!
Дехкане хлопок собирают,
И поплотней мешки набьют.
Полотна, ситец и шелка
Для них на фабрике соткут.
Мы ненавидим хлопок, отец. Мы его проклинаем. Но мы его сеем вновь и вновь, мы его выращиваем, собираем и… Из года в год ушиваем, перешиваем твои старые обноски для меня, мои – для младших братишек…
Резвый конь поводья рвет,
Ускакал Ахмед в поход.
Если нужно, на подмогу
Весь колхоз к нему придет!
Куда ускакал Ахмед – никто в колхозе не знает. В чем ему понадобится помощь аж целого колхоза – этого не знает даже председатель, которого тоже не обошли вниманием наши сладкоголосые акыны, никогда, видимо, не побывавшие в аулах и поэтому переборщившие насчет мостовых в среднеазиатских кишлаках:
По кишлачной мостовой
Едет Газик легковой.
Председатель наш в почете:
Справедливый, деловой!
Вот к такому «справедливому и деловому» председателю колхоза Аждару Иванкулиеву я и прибежал однажды с дальнего участка под названием «8 гектаров», чтобы сообщить о страшной трагедии, разыгравшейся ан полевом стане, где среди бела дня, на глазах у всей бригады, заживо сгорела четырнадцатилетняя сборщица хлопка Донди Овезова.
Язычок огня внезапно лизнул подол длинного платья, когда она попыталась снять с открытого огня свой полевой алюминиевый чайник, и вместо того, чтобы тут же присесть и загасить пламя, бедняжка с перепуга побежала! Да еще против ветра!
Ни догнать ее, ни поймать никому не удалось.
Когда девочка сама уже прибежала обратно к людям и рухнула посреди фляг с водой, увы, уже вспыхнула и вовсю трещала густая копна черных волос…
Это потом, спустя три дня, врачи районной больницы скажут, что степень ожогов была не смертельной, и что девочка умерла от разрыва сердца.
Но в больницу ее отвезет не наш справедливый и деловой председатель на своем легковом Газике!
В больницу, которая находилась в шестидесяти километрах от места трагедии, ее повезут на старой грузовой развалюхе…
Как раненый красный боец в советских фильмах, я свалюсь посреди сельской улицы только после того, как сообщу важное донесение, на что наш колхозный божок среагирует весьма справедливо и по-деловому:
- Я еду по делам в соседний колхоз, но ты беги в контору, - там должны быть люди…
- А здесь нет людей? Здесь, что, не люди уже?… - Выл я в голос вслед удалявшейся машине, в бессильной ярости катаясь по земле…
(Порой родители, выбирая имя новорожденному, попадают не в бровь, а в глаз. Имя Аждар в переводе на русский означает – Дракон).
|
